Стефан Жеромский - Пепел

Рафал что-то промолвил, прошептал…

Она стояла, не зная что делать. Он подошел к ней. Она сделала движение, чтобы уйти. Сам не сознавая, что делает, он взял ее за руки, наклонился и приник устами к ее светлым волосам. С минуту длился этот жгучий, страстный поцелуй. Тихий возглас вырвался из ее груди. В изумлении она отстранила его и вышла из комнаты. Рафал застыл, прислонившись спиною к стене. В голове, в груди, в ушах, в сердце звучала отдаленная, тоскливая и страстная мелодия мазурки, особенно один высокий, упоительный, захлебывающийся аккорд скрипок. Бурным счастьем наполнял его душу топот ног, от которого дрожал весь дом, и громкий говор, переходивший в беспорядочный шум. В висках молотом стучала кровь, а в глазах мерцали огни свечей, словно живой, воплощенный трепет его упоенного сердца.

Он громко засмеялся и твердым шагом вышел из комнаты. Ему казалось, что он не выдержит такого счастья. Кончено! Он разнесет размечет, разобьет в щепы весь этот дом! Всем бросит вызов и нанесет оскорбление. Будет драться насмерть с каждым, кто бы посмел… Приняв это решение, он упал на грудь первому попавшемуся толстопузому шляхтичу, который тотчас, ни с того ни с сего, стал душить его в объятиях и колоть своей щетиной. Рафал выпил с ним на брудершафт и, рыдая от счастья умиленными слезами, пошел дальше.

В соседней комнате он увидел отца в обнимку со старым ксендзом-благочинным, который тоже случайно приплелся на масленичное гулянье. Толстяк благочинный обхватил руками старика кравчего, а кравчий обнял за талию ксендза, и оба, тщетно силясь следовать такту мазурки, скакали до потолка на одном месте в тесном уголке между столом и шкафом и горланили при этом не своим голосом:

– Тру-ля-ля, тру-ля-ля!

Никто не обращал на них внимания. За столом сидело человек двадцать гуляк, которых уже здорово разобрало от винных паров. Они расстегнули кунтуши и сидели в жупанах из китайки, полотна и камлота. Некоторые из них что-то орали охрипшими голосами. Один, грозясь неизвестно кому, то и дело замахивался толстым, как дубина, чубуком. Перед ним стоял худой, иссохший шляхтич и орал:

– Да, говорю! Да, да, говорю! Погоди ты у меня, милый… Бац его по морде раз, бац другой, да arte. [38]Тут только он сдался… Повалился в ноги. «Вельможный, говорит, пан, все скажу, как на духу…»

Кто-то спал, подложив под голову кулак и всем телом навалившись на стол. Окна были открыты, и бледный свет месяца догорал уже при слабом зареве восходящего солнца.

Из той комнаты, где плясала молодежь, долетали звуки краковяка, такие залихватские, разгульные и веселые, что ноги сами просились в пляс.

Кругом хлопали в ладоши и притопывали ногами. Из угла раздался чей-то пьяный, хриплый голос:

– Вот это верно… Здорово бежали немцы из Кракова.

Но его тотчас заглушил и заставил умолкнуть общий хор:

– Сидел бы, сударь, да потягивал ликер, раз уж стоит под носом. Тоже философ…

Рафал пошел в зал и, прислонившись к стене, горящими глазами следил за каждым движением панны Гелены. Толпа стоявших перед ним мужчин вдруг расступилась, давая дорогу одной из дам, которая избрала его своим кавалером в мазурке. Он подал ей руку и пробежал весь зал не совсем твердым шагом. Спустя минуту Рафал почувствовал в своей руке ручку панны Гелены. Он очнулся. Кровь прилила у него к сердцу. Совершенно чужим голосом, словно его устами говорил какой-то дух, дьявол ли, ангел ли, он прошептал так тихо, что только она одна могла услышать те ужасные слова, которые теснились в его груди:

– Я приеду в Дерславицы… Ночью. Верхом. Ждите меня у окна, которое выходит в сад. У того, угольного. Что выходит в сад… Я постучу три раза в то место, где в ставне вырезано сердце. Ждите у окна… Слышите?

Панна Геленка посмотрела на него, на его дикие, помутившиеся глаза, набухшие жилы, красное лицо, взъерошенные волосы – и прыснула со смеху так откровенно, что все оглянулись и, не зная в чем дело, тоже расхохотались.

Услышав, что все вокруг смеются, Рафал шагнул вперед, наклонив голову так, точно намеревался протаранить ею толпу. Он не мог только понять, куда же уходит от него эта толпа. Ноги у него подкашивались, точно они были совсем без костей. В это время он услышал над ухом ласковый шепот матери:

– Рафця, Рафця, пойдем со мной, ради бога! Отец увидит.

Слово «отец» вывело его из оцепенения.

– Приеду верхом… Слышите? Постучу три раза… в сердце, – прошептал он матери на ухо тем же демоническим голосом.