Наоми Френкель - Дом Леви

Пауле проходит мимо киоска и, как обычно, плюет.

– Елки к празднику Рождества! – орет напротив них горбун.

– Мина, – раздается радостно удивленный голос, – ты продаешь газеты, а я об этом ничего не знал.

Перед окошком киоска стоит Отто. Маленький, худой, обросший щетиной, с кепкой на голове. Отто вернулся из тюрьмы, и вид у него действительно, как у пленного, вернувшегося с войны: дрожит от холода и непроходящей слабости.

– Почему бы мне не стоять? – лепечет Мина в изумлении и радости. – Почему бы нет?

Смотрит Отто на рослую свою жену, а она – на низкорослого своего мужа. «Иисусе, на эту женщину, – думает Отто, ссорящийся с ней из-за каждой оторвавшейся пуговицы, каждого пятна на одежде, – на эту женщину можно положиться. Он ушел в тюрьму, а она вышла продолжать его работу».

– Заходи в киоск, – говорит Мина, – ветер еще унесет тебя с места. Всю свою плоть оставил им там, а?

В киоске тесно двум, и они стоят прижатые друг к другу. Видит Отто, что руки жены пытаются прикрыть заголовок в газете, хотел бы их пожать, но не привычен к этому.

– Ты отлично поступила, Мина, отлично.

– Что отлично? – отвечает Мина. – Не терплю мерзости, вот и все.

Мина снимает широкий свитер с себя и подает Отто. Ныряет в него Отто по шею, засовывает рукава в пальто, и ему становится немного теплее.

– Ступай домой, Мина. Хватит стоять на ледяном ветру и морозе. Две недели…

– Ты ступай домой, Отто. Побрейся. Немного отдохни. Ступай, ступай.

– Женская логика, – сердится Отто, но гнев его мягок, – может ли быть такое, чтобы я сейчас оставил свой киоск? Ведь уже распространился слух по переулку, что я вернулся. Придут и не найдут меня здесь, и осквернятся их уста: сбежал Отто, сдался. А я им еще покажу, Мина, я устрою им здесь встречу…

Снимает Мина перчатки и подает их Отто, берет газету и подает ему:

– Оберни ноги, Отто. Сегодня собачий холод, – и не сдвигается с места, пока он не предстает перед ней в толстых вязаных рукавицах и раздутой обуви, в которой шелестит газетная бумага, – я сейчас запалю печь в доме и приготовлю еду, чтобы усладить душу.

– Ступай, приготовь еду, Мина, две недели меня кормили горохом.

– Зайду к евреям в мясную лавку, – бормочет Мина.

– Эта Мина! Ах, эта Мина! Абсолютно изменилась Мина моя…

– Добро пожаловать, Отто! Добро пожаловать! – перед окошком киоска стоит мать Хейни, и карие, умные и добрые ее глаза смотрят на него.

Отто с большим уважением относится к матери Хейни, несмотря на разногласия. Теперь он стоит перед ней пристыженный, как человек, потерпевший поражение.

– Скудость на уровне в тюрьме, – говорит старуха, – точно так выглядел мой муж, когда вернулся с фронта на короткую побывку: щетина и худоба…

– Доводят до изнеможения, – соглашается Отто, – но не это главное. Забастовка закончилась безрезультатно.

– Безрезультатно, – подтверждает старуха.

Снег лежит на крышах серых домов. Заблудившиеся солнечные лучи со слепой нежностью прилипают к замерзшим стеклам окон. Проститутка вышла из дома, оглядывается во все стороны, и возвращается внутрь.

– Елки! Елки! – орет горбун.

Между липами ветер пылит снегом. Скамья пуста, и без посверкивающих угольков глаз снеговик не притягивает взгляда.

– Ждали тебя здесь, Отто, все глаза выглядели, – шепчет старуха.

– Кто? – удивляется Отто.

– Сын мой, Хейни мой ждет тебя.

– Твой Хейни? Чего ему ждать меня? Мы же с ним расходимся во мнениях.

– Причем тут мнения? В эти дни слишком большая роскошь – разногласия. Единой силой надо выступать против них. Все рабочие – как одна рука, вот, что необходимо.

– Надо было! – говорит Отто.

– Сильно размножились всякие гады в переулке, и даже приличные люди попали в ловушку пьянств и скверны. Хейни мой придет к тебе и все расскажет. Пойду, позову его.

– Иди, иди. Обсудим немного наши дела…

Хейни сын Огня сидит в углу кухонного дивана. С момента, как он пришел в себя после пьянки, не выходил отсюда в переулок. В ту ночь он спал много часов. Во второй половине ночи мать зажгла свечу, чтобы экономить электричество и смотрела на нее, пока та не истаяла и не погасла. Тильда и дети спали давно. Раньше, в вечерние часы, приходили женщины из переулка, одна за другой входили в полумрак кухни, смотрели на Хейни, лежащего без сознания на диване. Вздыхали и рассказывали Тильде и старухе подробно все, что происходило в трактире. Весь переулок был полон слухов и былей об одноглазом мастере, и опившимся Хейни.