Мигель де Унамуно - Любовь и педагогика

– Да не мешайте вы ему ради бога, друг мой Карраскаль, дайте ему испытать, что такое любовь. Поскольку любовь подобна зерну и не дает научных плодов, пока она жива, дождитесь ее смерти. Не пережив разочарований, нельзя познать мир; вашему сыну нужна смерть жизни, он имеет право на смерть жизни. Какой у него аппетит?

– Все хуже и хуже.

– Добрый знак!

На пути домой дон Авито, как всегда, рассуждает! «Но этот человек… этот человек… Он меня обманывает… Он меня обманул… О, наука, наука!» Дома он запирается у себя в кабинете и углубляется в трактат по физиологии.

Романчик Аполодоро напечатан в каком-то журнале я встречен всеобщим равнодушием, если не считать дона Авито, который, ничего вокруг не замечая, продолжает терзаться сомнениями. «Я ошибся, ошибся, – твердит он себе. – Ничего из этого не получится, мне не хватило силы воли, чтобы выполнить до конца предписания педагогики, или, может быть, педагогика не воспитала во мне силу воли. А все Марина… Марина…» Но потом он оправляется от шока, перечитывает произведение сына и находит в нем какие-то достоинства. «Да, несомненно, в нем что-то есть, можно еще сделать из него если не гения, то что-то вроде этого, а впрочем, почему бы и не гения? Гений – это терпение, его становление – процесс длительный. Да прошла ли пора литературных гениев? Подождем».

Кларита, уже почти решившая бросить Аполодоро ради Федерико (она попросила у родителей и у нового жениха отсрочку), начала читать романчик, но он нагнал на нее такую убийственную скуку, что до конца одолеть его она не смогла, однако поняла, что послужила для этого опуса литературным сырьем, на что отозвалась так: «Ох уж этот Аполодоро, этот Аполодоро… Бедняжечка!»

Аполодоро тяжело переживает неудачу, вернее, полный крах: ни нападок, ни критики, всего лишь вынужденная похвала Менагути, который похвалил то, что Аполодоро позаимствовал у него. Юноше кажется, что после Публикации романчика во взглядах друзей и знакомых прибавилось иронии, – наверняка в душе все потешаются над ним. А Кларита, что день ото дня холоднее с ним, сдержаннее, не сказала о романчике ни слова, хотя его читала.

Любит ли он Клариту? Любил ли хоть когда-нибудь по-настоящему? Надо сказать, что теперь, когда он использовал ее как сырье для романчика, любовь его порядком выдохлась.

Однако самую глубокую рану ему наносит дон Фульхенсио, Которого Аполодоро посетил после долгого перерыва.

– Отлично, Аполодоро, отлично, ты получил по заслугам. Крах, полный крах. Нуль. Захотел стать писателем? Вот и получил. Ты думаешь, я не понимаю, что твоей главной заботой была форма, фактура, стиль? Это все от Менагути. Добрую половину там занимает твоя невеста, но и ее ты видишь глазами Менагути. Даже на собственную невесту не сумел ты взглянуть своими глазами. Поделом тебе, поделом. Ну, что теперь твой стиль, что твоя форма, а?

– Искусство – это прежде всего форма.

– Форма? Форма, говоришь? Суметь только… суметь… Глупости! Дело заключается в том, чтобы, как говорится, высоко мыслить и глубоко чувствовать, а ты, извини меня…

– Но это мешает…

– Я понимаю, можешь не продолжать, да, это мешает, мешает. Ты хотел сказать, что возвышенная мысль или глубокое чувство теряют свое качество, если о них красиво сказано, не так ли?

– Я считаю, что удачная форма усиливает эти качества.

– Ты ошибаешься, Аполодоро, ошибаешься. Будучи красиво выражены, мысли и чувства теряют возвышенность и глубину именно из-за того, что превращаются в красивые слова и звучат в устах адептов здравого смысла, которые не имеют обыкновения ни возвышаться, ни углубляться, не желают продумать или прочувствовать что бы то ни было, а берут все в готовом виде. Ты захотел стать классиком… Да какой в этом прок? Все классическое мерзко, все изощренное мерзко. Если Шекспира скрестить с Расином, получится бессмыслица. Вообще, искусство – это низшая сфера, нечто второстепенное, достойное презрения, именно презрения. Искусство ради искусства? Чушь! Назидательное искусство? Такая же чушь! Лучше перевернуть нутро или закрутить мозги десятку себе подобных, пусть даже самым неизящным способом, чем снискать восторг и аплодисменты десятка миллионов слабоумных. Что ж, иди, иди в писатели, туда тебе и дорога!

Покинув дом философа, Аполодоро повторяет про себя: «Это просто невыносимо! Крах! Полный крах! Никто не принимает меня всерьез, все надо мной потешаются, хотя и не показывают виду. Кларита меня не любит, этот Федерико… этот Федерико… А тут еще Менагути со своим искусством… Искусство! Может, прав этот человек, и оно действительно чушь?»