Жозе Эса де Кейрош - Жозе Матиас

Но – черт возьми! – он же сам отверг ее, когда она предлагала себя в порыве чистого и благородного чувства, которое никакое презрение не могло ни запятнать, ни унизить. Что же теперь? Вот в этом-то и состоит ужасающая усложненность натуры Жозе Матиаса. Ведь он забыл, решительно забыл, и спустя всего несколько месяцев, еще будучи в Порто, – время и расстояние преображают действительность и разгоняют печаль – свой оскорбительный отказ, словно то было простое несходство материальных или общественных интересов. И вот теперь в Лиссабоне, видя из своих окон окна Элизы, видя розарии обоих сливающихся в вечерней мгле садов, он испытывал боль, подлинную боль, твердо веря в то, что он любил ее, любил возвышенной любовью, почитая за звезду земную среди равных ей небесных звезд, и поклонялся ей, а этот грубый мужлан с черными усами похитил ее с небосвода лишь затем, чтобы бросить в грязь!

Сложный случай, не так ли, друг мой? Ах, сколько же я как философ раздумывал над всем этим! И пришел к заключению, что Жозе Матиас был болен гипертрофированным спиритуализмом, сильнейшим воспалением, вызванным инфекцией спиритуализма, которому абсолютно противопоказана материальность брака: ночные туфли, влажность кожи после утреннего пробуждения, безобразно огромный живот в течение шести месяцев, плачущие в пеленках дети… И теперь Жозе Матиас ревел от ярости и пытки, потому что некий материалистище поспешил взять Элизу прямо в шерстяной ночной сорочке. Не слабоумный ли? Нет, мой друг! Сверхромантик, невероятно далекий от жизни человек, который даже не подозревал, что домашние туфли, мокрые детские пеленки – самые красивые вещи в доме, где светит солнце и греет любовь.

И знаете, мой друг, что сделало эту пытку совсем непереносимой? То, что бедная Элиза выказывала по отношению к нему все ту же любовь! Ну, как вам это нравится?! Ад, так ведь?… И даже если Элиза и не испытывала той безупречной любви, такой же сильной и исключительной, как в былые годы, то необоримое любопытство к Жозе Матиасу она сохранила и не стыдилась его проявлять. А может, то было неизбежно, ведь сады соседствовали?! Не знаю! Но с сентября, как только Торрес Ногейра отбыл в Каркавелос на своп виноградники, чтобы самолично присутствовать при сборе винограда, Элиза вновь со своей террасы через кусты роз и лилий стала посылать Жозе Матиасу те же ласковые взгляды, которые в течение десяти лет заставляли сердце Жозе Матиаса трепетать от восторга.

Не думаю, чтобы они обменивались посланиями, перебрасывая их через стену сада, как бывало во времена отеческого правления Матоса Миранды… Новый повелитель, крепкий, здоровый мужчина с черными усищами, даже издалека, с виноградников Каркавелоса, обязывал божественную Элизу вести себя достойно и благоразумно. Да и умиротворенная сильным и молодым супругом, она теперь испытывала меньшую потребность в тайном свидании под покровом теплой ночи, хотя при нравственной безупречности Элизы и непреклонном спиритуализме Жозе Матиаса могла быть дозволена и приставная лестница… К тому же Элиза, будучи глубоко порядочной, относилась к своему телу, как к святыне, отдавая себе отчет в том, сколь усердно потрудился господь, чтобы сделать его таким прекрасным. Что же касается души… Кто знает?… Возможно, обожаемая Жозе Матиасом Элиза принадлежала к тому же прелестному типу женщин, что и всем известная итальянская маркиза Джулия Мальфиери, к услугам которой были сразу два возлюбленных: один поэт – для романтических услад души, другой кучер – для естественных грубых потребностей.

В конце концов, не будем больше, друг мой, анализировать психологию поведения этой здравствующей и поныне женщины, следуя за гробом того, кто скончался от любви к ней! Важно, что Элиза и ее друг, не отдавая себе в том отчета, вновь вступили в совершенный брак благодаря соседству их садов, цветущих пышным цветом. И в октябре, поскольку Торрес Ногейра все еще пребывал в Каркавелосе на сборе винограда, Жозе Матиас с восторгом снова широко распахнул окна своей комнаты, чтобы лицезреть божественную Элизу на террасе ее дома!

Казалось бы, что, обретя вновь совершенство прежней любви, такой крайний спиритуалист должен был бы обрести вновь и прежнюю полноту счастья – ведь он царил безраздельно в бессмертной душе Элизы и ему должно было быть безразлично, что кто-то другой владел ее смертной оболочкой? Но нет! Исполненный тоски, бедный молодой человек тяжело страдал. И, стараясь избыть это страдание, эту мучительную пытку, он, всегда такой безмятежно-спокойный, с такими изысканными и хорошими манерами, вдруг сделался одержимым. Ах, друг мой, в каком вихре и водовороте он закрутится! За один год он потряс, поразил, возмутил весь Лиссабон! Его фантастические сумасбродства того времени стали легендой… Вам знакома эта история с ужином? Ужином, который он устроил для тридцати или сорока самых что ни на есть непотребных и грязных девок, подобранных им в темных переулках Байро-Алто и в Моурарии? На «десерт» он приказал подать ослов и, посадив на них всех дам до единой, серьезный и бесконечно печальный, сидя на белой лошади п держа хлыст в руке, возглавил кавалькаду, направлявшуюся па холмы Милосердия приветствовать восход солнца!