Владимир Добряков - Строчка до Луны и обратно

— Ну, я жду…

Тряпкой и трусом я себя никогда не считал, но встать перед всеми и признаться — нет, я этого сделать не мог. Да и не хотел. Хорошо сделано или плохо — что теперь об этом говорить! Уже не поправишь. Я только одного боялся: вдруг Нина Сергеевна станет проверять, что у кого в карманах? И если найдет у меня перочинный ножик… Ну и что — это еще не доказательство. Разве, например, Витюшка не мог бы вырезать такое на парте у Любки? Мог бы. Он ведь тоже сердит на нее. Позавчера разбил цветочный горшок, а Любка сказала: если он не принесет новый, то она с девчонками пойдет к нему домой и расскажет родителям. Витюшка испугался и принес. И Ванька Черемухин, наверно, сердит на Любку. Как же, недавно сам старостой был, а теперь она командует ним.

Но Нина Сергеевна не стала никого обыскивать.

— Что ж, — сказала она, — выходит, никто не виноват. Ну, еще подожду…

И опять я сидел, смотрел в парту и с тоской ждал, когда все это кончится.

Не знаю, сколько бы времени продолжалась эта молчанка, но вдруг Любка подняла руку.

— Ты что? — спросила Нина Сергеевна.

Любка встала, подергала себя за косу, покусала губы и наконец сказала:

— Если не хотят признаваться — и не надо… Не надо. Кто вот это сделал… — она провела рукой по буквам, которые я вырезал, нахмурилась и сердито проговорила: — Кто это сделал, тот все равно когда-нибудь поймет, что я не такая.

И Любка села, захлопнула крышку парты.

— Что ж, — сказала Нина Сергеевна, — пожалуй, ты права. Но мне кажется, что автор этого позорного сочинения уже сейчас раскаивается и понимает, как некрасив его поступок.

А ведь правильно она это угадала. Но что толку — дело сделано, резиночкой буквы не сотрешь.

Несколько дней после этого я чувствовал себя неважно. И, если честно признаться, ребятам в глаза прямо смотреть не мог. Все-таки очень это неприятно, когда подходит, например, ко мне Ванька Черемухин и говорит:

— Ух, знал бы, кто на Любку написал, рожу бы набил!

А Витюшка говорил мне так:

— И ведь, понимаешь, ходит, подлец, среди нас и молчит, не признается. А ведь и на нас думают. И на меня, и на тебя. Ну и скотина!..

Да, вот как получилось. А я сначала еще хотел похвастаться перед ребятами — смотрите, мол, какой герой! А на деле выходит — молчи и не заикайся об этом никому.

И хоть бы парту Любка переменила. Не хочет! Один раз дежурные убирали класс и переставили ее парту в самый конец третьего ряда. Так нет, опять на свое место перетащила.

— Я, — говорит, — не боюсь. Пусть будет стыдно тому, кто вырезал…

А тем временем дела в нашем классе, как говорили на собраниях, шли в гору. В начале второй четверти восемь человек были с двойками, а к концу четверти ни одного не осталось. Я тоже двойку по геометрии исправил. За подсказки стали здорово преследовать. Морозова на географии подсказывала, так ее в стенгазете потом такой нарисовали — все чуть со смеху не попадали, а она два дня с мокрыми глазами ходила и клянчила, чтобы сняли газету. Дисциплина стала в классе лучше. Даже не сравнить, что было.

А Нина Сергеевна каждый день, наверно, к кому-нибудь из учеников на дом ходила. Только и слышно: к нам вчера приходила, у нас была… Я тоже сижу однажды вечером — как раз с ботинком возился, сбил носок и тушью его замазывал. Слышу: стучат. Открыл дверь, а это Нина Сергеевна. Отца не было — в вечернюю смену работал. Посидела она, расспросила, как с отцом живем, кто обед готовит, куда отдаем стирать белье. Думал: жалеть станет, а она ничего, не стала жалеть. Только вздохнула тяжело, да всяких полезных советов кучу надавала, что и как делать надо. Даже сказала, какие моющие средства для посуды лучше, показала, как удобнее мыть и складывать тарелки. А когда уходила, отцу привет передала.

О случае с Любкиной партой скоро совсем перестали вспоминать. Кто-то замазал буквы чернилами, и их почти не было видно. Я и сам уже редко вспоминал об этом. Но к Любке с тех пор стал относиться иначе. Зря, конечно, ее обидел. Девчонка она, если уж сказать по всей правде, неплохая.

Во-первых, справедливая. Кричать без толку не любит. Вообще, свойская, без всяких там штучек. И еще она красивая. Аккуратная всегда, белый воротничок, белые манжетики, косички тугие, золотистые, как проволока в катушке, блестят. У нее и лоб, и щеки, и подбородок с ямочкой — все прямо сияет от чистоты, будто она только из бани вышла.

Следить за чистотой и порядком было самое любимое ее дело. То, что в классе выдумали эту санитарную комиссию и проверку чистоты, — ее затея, точно знаю. В комиссию выбрали Светку Соловьеву и Пашу Евдокимову. Ох, и попортила эта комиссия мне крови! Придешь утром, а Светка и Паша тут как тут, раньше всех заявились. Важные, с красными крестами на рукавах. У Паши — специальная тетрадочка.