Владимир Добряков - Строчка до Луны и обратно

— А ручка тогда с балкона…

Таня легонько ударила меня по руке:

— Все тебе нужно знать! Какое это имеет значение? Разве тебе плохо дружить со мной? Мне кажется, очень многие мальчики должны завидовать тебе. Скажешь, не так?

Права была Таня. Конечно, завидуют. Лешка и разговаривать почти перестал.

Готовясь выходить из кабины лифта на своем пятом этаже, Таня ласково улыбнулась:

— Пока, рыцарь. Вкусные были конфеты? Следи за почтой. Я тебе напишу.

И я мог бы выйти на пятом этаже. Подумаешь, двадцать ступенек пробежать! Но я промедлил, и автоматические дверцы быстро закрылись.

Дома я поставил на буфет торт, а сверху положил сдачу.

— Как дела, орел? — спросил дед.

— Вот рубль и пятнадцать копеек сдачи.

— Э-э, орел, — дед даже присел, чтобы лучше посмотреть на мое лицо. — А почему блеску счастливого в очах не вижу?

Я присел на табуретку, положил руки на стол.

— Дед, скажи: сколько тебе лет было, когда залез от быка на дерево?

— А, — усмехнулся тот. — Татьяна рассказала. Да, пожалуй, сколь и тебе сейчас. Уши тогда болели у меня, мать завязала платком, и невдомек мне, не слышно, как бык сзади оказался. Увидел я, а он уж — вот, голову наклонил. Я и кинулся к черемухе, хорошо, что росла рядом. Успел забраться. Отсиделся.

— Четырнадцатый год, значит, был, — сказал я. — Ну, а с девчонками ты как? Не дружил?

— Вот ты о чем… — Дед огладил усы, собрал у глаз смешливые морщинки. — Как об этом сказать — дружил, не дружил? Пошли раз по ягоды, лет десять мне было. Много, помню, набрал ягод, а домой пошли — все Дашутке в корзинку и высыпал. Девчонка, через два дома жила. Беленькая такая.

— Она тебе нравилась? — спросил я.

— Должно так. Увижу ее — так и бегу навстречу. Ягоды тогда высыпал ей, а дома мать мне всыпала! Ягоды — не баловство было, не забава. Время какое? Империалистическая война, голодно. В кисель — ягода. А уж пирог с малиной или там с черникой испечет — праздник в доме.

— А дальше что было с Дашуткой?

— Дальше-то? — Дед нахмурился, вздохнул. — А ничего не было дальше. Эпидемия в ту пору навалилась какая-то страшная. Половина деревни вымерла. Дашутку тоже схоронили.

Помолчал дед, еще раз вздохнул и спросил:

— Сам-то чего припечалился? Отчего душа не поет? Я вижу.

— Дед, влюбился я. Ты не смейся, мы с ребятами так и говорим: влюбился, не влюбился.

— Да я ничего, — сказал дед. — Обыкновенное дело. Со всяким приключается. А если еще такая девчонка! Как же без этого? Обязательно даже.

— Дед, это не Таня.

— Ишь ты! — поразился он. — Еще красивше нашел? Ну и Петька! Весь в меня!

— Нет, она не такая красивая, — сказал я. — Может, и вовсе не красивая.

— Так, так. — Дед опять затеребил усы. — И что же?

— Кира ее зовут. Нравится мне.

— Кира, значит, Кира, — забормотал дед. — Ну-ну?

— Нравится, говорю, очень. Тоже в нашем доме живет. На девятом этаже.

— Ясно, ясно. — Закивал дед. — Обе, значит, тута. В одном дому. И Кира, значит, имеет на тебя обиду.

— А ты откуда знаешь? — Я в удивлении уставился на деда.

— Петруха, дела эти известные. И сам не единожды попадал впросак. Парень-то, сказал тебе, был я видный. И всё-то со мной было. И чего только не было. И слез тех перевидал — запрудой не запрудить… Ах ты, оборот-поворот какой! Татьяна, выходит, тут вовсе и не к делу? А как хороша!

— Я кто ей? Так, рыцарь, мальчик высокого роста. Охрана.

Я сказал это обиженным голосом, и только в эту минуту совсем ясно понял, что так оно и есть.

— А Кира, может, и плачет, — добавил я.

— Ах ты, Петушок — чистый гребешок! — сказал дед и прижал мою голову к себе. — Видишь, жизнь-то какая негладкая. Они по нас плачут, а и нам не сладко… А гляди-ка, — вдруг показал дед за окно. — Пока тут сидели, разговоры говорили, и дождик за лес ушел. Прояснило. Солнышко скоро будет. Хватит, Петруха, тужить-горевать, идем-ка во двор, домину кругом обкружим, еще чего покажешь…

А на другой день погода и совсем разгулялась. От вчерашнего разговора мне было немного не по себе, и дед словно чувствовал это — ни о чем вчерашнем не вспоминал. Я принес утром газету из ящика и стал смотреть, где какие фильмы идут. Сходим, думаю, с дедом в кино. Четвертый день живет, а нигде еще не был. Только с мамой в универмаге. Но магазин не считается. Это не развлечение.

Я газету смотрю, а дед — на балконе, дали оглядывает, на солнышке греется. До обеда солнце весь балкон заливает, хоть ложись загорай, и на пляж не надо ходить.

— Петь, — позвал меня дед. Я подошел, а он рукой показывает на трех девчонок, что, сидя на лавочке, смотрели журнал и, словно по команде, правую ногу закинули на левую. — Вон та, беленькая, не Кира будет?