Хачим Теунов: Правдивая повесть о мальчике из Кожежа

— Почему?

— Главным в этом музее должен быть сегодняшний день Кожежа. А для этого у нас еще недостаточно материала.

Это мне было известно. Но я опасался, что, если мы уедем в Москву, не открыв музея, часть ценных вещей может пропасть или пострадать. Леонид Петрович предложил создать научный совет во главе с Марзидан, которая будет одновременно заведовать музеем на общественных началах.

— А не заглохнет наше дело?

— Почему? Твои опасения напрасны, — возразил Леонид Петрович. — К тому же я останусь здесь еще месяца на два: мне надо завершить собственные исследования, и я помогу Марзидан.

— Вы останетесь? — удивился я.

Аталык утвердительно кивнул.

Услышав это, диса просияла. Как всегда, тихо и нерешительно подошла она к нам.

— Ахмед, хочу попросить тебя, чтобы ты уговорил нашего гостя не отказать мне в одной просьбе.

Леонид Петрович улыбнулся и шутя ответил ей:

— Уважаемая Наго Муратовна, на Кавказе не принято женщине отказывать в просьбе. А я все же немножко горец.

— Пусть Анна Сергеевна приедет сюда, отдохнет в моем доме, — осмелев, предложила диса. — Хочу увидеть ее, пожать заботливые руки, которые растили Ахмеда.

— Батеньки мои, так это идея! Аннушка будет очень довольна, она так хотела приехать к вам!

В эти последние дни было особенно много хлопот. Надо было ввести Марзидан в курс дела и приступить к сдаче материалов. Я отправился в мечеть.

Я шел и думал о том, как быстро промелькнуло лето, как много событий произошло у нас в Кожеже за это время.

Слухи о самоуправстве Амирбия Губжокова дошли до обкома. Дамжуко и многие колхозники написали туда о недостойном поведении председателя. И я не остался в стороне. Мое письмо о самодуре-председателе было напечатано в республиканской газете. К нам приезжала специальная комиссия, она тщательно проверила все факты, состоялось партийное собрание, а потом и общее собрание колхозников. Губжокова нещадно критиковали и строго предупредили.

И вот сейчас Амирбий шел мне навстречу. Он шел медленно, не глядя по сторонам, шел, прижимаясь к заборам, словно его лишили права свободно ходить по широкой улице.

Я поздоровался первым. Он нехотя кивнул головой.

— Ну, москвич, радуйся: был Губжоков и нет Губжокова.

— Не такие уж мы кровожадные, — ответил я. — Мы радуемся только тому, что восстановлена справедливость.

— Знаем мы вас, правдолюбцев, рядящихся в две бурки, — со злостью сказал он. — Вы поделили между собой роли, чтобы свалить и уничтожить Губжокова. Один создает комиссию, другой пишет заявления, а третий печатает статью в газете…

Я был возмущен словами Губжокова. Он ничего не понял. А ведь клялся на собрании, говорил, что все осознал, давал обещание исправиться и снова завоевать уважение народа!

Я не стал скрывать своих чувств и резко высказал Амирбию все, что думал о его деятельности.

— «Был Губжоков и нет Губжокова»! Что же, в таких случаях у нас говорят: «Сделав зло, на хорошее не рассчитывай».

Губжоков ничего не ответил и пошел прочь, все ускоряя шаг, словно хотел убежать от моих слов.

У калитки музейного двора меня поджидала Марзидан.

— Привет директрисе!

Она протянула мне свою маленькую нежную руку и, преодолев смущение, спросила:

— Скажи, о чем ты сейчас говорил с Губжоковым? Я видела, как он бросился от тебя почти бегом.

Мы вошли во двор и сели на скамейку под большим ореховым деревом.

Услышав мой рассказ, она вся вспыхнула и, к моему удивлению, начала говорить совсем о другом:

— Я помню, Ахмед, как ты еще школьником писал в своем заявлении, вступая в комсомол: «Чем жить для себя, лучше совсем не жить…»

— Ты что-то уж очень издалека начала, — заметил я.

Она покраснела еще сильнее, но продолжала:

— И вот теперь я сравниваю твое мальчишеское заявление с твоей статьей о вельможе Губжокове. Свою жизнь мы должны прожить честно, так, как писали об этом в своих заявлениях, вступая в комсомол. Написать откровенно и резко о таком авторитетном человеке, как Губжоков, — это, конечно, мужество.

— Ты находишь мужеством мое выступление в газете? — недоумевал я.

Марзидан замолкла.

— У меня сегодня все идет, как цепная реакция, — смущенно улыбнулась она. — Понимаешь, Ахмед, когда ты, чтобы облегчить труд матери, носишь воду из родника, моешь полы, не считаясь с пересудами, я вижу в этом проявление настоящей любви и нежности к матери. Вспоминаю я твою схватку со змеей в детстве. Все это, мне кажется, и есть мужество и нежность, которые украшают человека.