Хачим Теунов - Правдивая повесть о мальчике из Кожежа

Она резко повернулась и вышла из кабинета.

— Ну и молодежь нынче! — с сердцем сказал Губжоков. — Ты ей хочешь добра, а она…

Амирбий закурил.

— Да, — сказал он, тяжело вздохнув, — что-то не то, а что, не пойму. На собрании прорабатывают, юнцы учат…

Я поспешил уйти, чтобы догнать Марзидан.

Она медленно шла вдоль улицы. «Подойти? А может, не надо?»

— Марзидан, как у тебя идет работа по заданным темам? — поравнявшись, озабоченно спросил я, не зная, как лучше начать разговор.

— Весьма успешно, но обратным ходом.

— Не понимаю.

— Ты же слышал, как раскрепощенную кабардинку хотят снова закрепостить.

— Сопротивление окружающей среде создает человека, говорил один мудрец, — сказал я.

Марзидан ответила не сразу.

— Можно спроектировать гидростанцию, можно управлять работой любого сложного механизма. Сейчас это не диковина. Но думать, что можно управлять сердцем другого, призвав на помощь влиятельного родственника, глупо.

— Ты же знаешь Амирбия. Право, не стоит обижаться.

— Я не о нем, я о Барасбие. Он не может отстоять себя, не может подействовать на свою мать.

Она замолчала, но я уже понял, что мать Барасбия, женщина отсталых взглядов, внесла разлад между Марзидан и Барасбием. И тогда на помощь был призван Амирбий.

Итак, ремонт окончен. И здание это отнюдь не мечеть, а музей. Молодцы кожежские комсомольцы и школьники! Это они привели его в полный порядок. Особое спасибо Марзидан. Каждый день она приходила и работала вместе с нами. Белила стены, мыла полы и пела. И нам становилось легче работать.

— До свидания, ремонтники, я пошла. У меня репетиция, — говорила она и исчезала.

А наутро снова появлялась. И так много дней подряд…

— Ты куда собрался? — спросил меня утром Леонид Петрович.

— В мечеть, извиняюсь, в музей, чтобы принимать от населения дары, которые скоро, очень скоро станут экспонатами.

— А ты уверен, что принесут?

— Абсолютно. Я своих кожежцев знаю!

— Лучше пойдем со мною по домам. А заодно поговорим с людьми.

— Нет, я должен дежурить там.

Мы вышли вместе. Леонид Петрович отправился к Герандоко, а я — в музей.

Во дворе музея, под сенью сливовых деревьев поставил столик и табуретку и стал ждать. Но люди не шли. Утренняя прохлада сменилась дневным зноем. Раскаленное летнее солнце добралось до зенита и остановилось. Его горячие лучи скользили по моему столику, словно желая осветить драгоценные дары. Но на столике было пусто. Обеспокоенный и огорченный, я вошел в мечеть и слонялся из угла в угол, нетерпеливо посматривая на улицу. Но увы… Не идут, не несут…

Вернувшись во двор, передвинул свой столик и табуретку под тень развесистого ореха.

Тягуче скрипнула калитка. Я обернулся и вскочил. Щеки мои загорелись. От калитки удивительно легкой походкой, держа какой-то сверток в руке, шла Марзидан.

— Здравствуй, хранитель! — сказала она глубоким грудным голосом, всегда восхищавшим меня.

— Хранить-то нечего, — ответил я, преодолевая растерянность.

— А это? — и положила на стол сверток.

Я развернул. Это было чудесное рукоделие: женский платок из тончайших шелковых нитей, затейливо переплетенных, и вышивка с изображением девушки-горянки.

Не знаю, может быть, я ошибаюсь, но готов поклясться, что вышивала Марзидан эту девушку, глядя в зеркало. Те же глаза, то же выражение лица, та же пленительная улыбка.

— Ну, до свидания, хранитель! Я пошла…

Как ни уговаривал я Марзидан задержаться, она не согласилась и ушла. Вот всегда она такая несговорчивая!

Скрип калитки прервал мои размышления. Два вспотевших школьника тащили гух — допотопную ступу для рушения проса и ручную мельницу для помола кукурузных зерен, которая была в каждой семье во время фашистской оккупации.

Похвалив ребят, я выдал им расписки-квитанции.

— Не надо, — в один голос заявили оба.

— Почему?

Оказывается, моя бурная агитационная деятельность, мое намерение заняться «посрамлением ислама» возбудили против меня стариков.

— Не хотели дать, но мы потихоньку, по секрету утащили, — признались ребята.

«Дернула меня нелегкая говорить по радио!» — ругал я себя.

Ребята заметили мое беспокойство.

— Не огорчайся, Ахмед! Наша дружина не подведет. Мы очень тихо, по-секретному еще притащим. Будь спокоен!

Они ушли. До самого вечера калитка больше ни разу не скрипнула. Не открывалась она и в последующие дни.

Возвращаясь домой, каждый раз я видел новые «трофеи», добытые Леонидом Петровичем и Герандоко.