Хачим Теунов - Правдивая повесть о мальчике из Кожежа

Залимгерий вспыхнул, покраснел, лицо его сделалось грустным. Он не разделял отцовского торжества, хотя и понимал состояние отца. От всего сердца жалел он родителя, проклиная прошлую жизнь, которая давила и калечила этого несчастного, ограниченного, честолюбивого крестьянина.

Второй тост Мишакуй провозгласил за главу рода Кудабердоковых — за Пшибия.

Испросив право сказать слово, я поднялся.

— Пусть здравствует Мишакуй Кудабердоков, породивший и воспитавший знаменитого артиста Залимгерия! — торжественным голосом сказал я.

— Ты очень умен, да не обидит и не обделит тебя счастьем аллах! — Потом похлопал по спине Залимгерия и произнес тихо: — Спасибо, сынок!

Мишакуй вышел из-за стола, объяснив, что ему нужно идти на ферму помочь напарнику. От нашего предложения проводить его старик наотрез отказался.

— Нет, не помочь напарнику, а похвастать ушел он, — горестно вздохнул Залимгерий. — Жаль, очень мне жаль отца.

Я понял, что сейчас самое время задать Залимгерию вопрос, ради которого я пришел к нему.

— Расскажите, как вы стали артистом.

— Это, Ахмед, долгая история…

— Расскажите, пожалуйста, очень прошу!

— Ранним летним утром 1935 года…

Я записал рассказ Залимгерия.

Раннее летнее утро 1935 года.

Красный шар восходящего солнца обещал хороший день. Но для выпускника средней школы Залимгерия этот день был мрачным. Насупившись, юноша повторял отцу в который раз:

— Театральное искусство самое прекрасное из всех родов человеческой деятельности. Оно воспитывает в людях честность и мужество.

— Чушь мелешь! — кричал рассерженный не на шутку отец. — Ездить из села в село, ставить на площади столбы, навешивать на них канат и ходить по нему? За это шутовство в твою шапку будут бросать медяки. Стыд и срам это, а не воспитание мужества!

— Отец, я говорю о другом, не об искусстве канатоходцев…

Но Мишакуй перебил его:

— А чем лучше водить медведя и заставлять его танцевать под бубен?

Не мог отец Мишакуй позволить сыну заниматься столь позорным делом. Правда, Кудабердоков знал об искусстве усáко — мастеров поэзии, и творцов песен — орéд-усако. Ведь научиться этому искусству нельзя, его дарует избранным сам аллах. Как же может отец благословить сына стать оред-усако?

В досаде на отца, который ничего не понимает, Залимгерий снова повторил:

— Я же собираюсь учиться драматическому искусству.

— Это еще что за искусство?

С жаром заговорил Залимгерий о театре, артистах, спектаклях.

— «Тиатра»?.. Сам не понимаешь, о чем говоришь! — Мишакуй строго одернул сына.

Конечно, Залимгерий отлично понимал, о чем вел речь. Но он не знал, как объяснить отцу, что такое сценическое искусство. И тогда он решил показать отцу этюд — немую сценку, которую он разыграл перед членами комиссии из Москвы, приехавшими в Нальчик для набора студентов в театральный институт.

— Меня попросили изобразить человека, — начал Залимгерий, — который сидит в комнате и с увлечением читает книгу. Вдруг он почувствовал запах гари. Теперь смотри…

И он стал изображать эту сценку. Он сидел за столом, склонившись над воображаемой книгой. Вот он поднял голову, отрешенными глазами поглядел вокруг, потянул носом воздух и снова ушел в книгу. Через несколько мгновений он тревожно вскинулся, быстро встал из-за стола. Шагнул вперед и в ужасе замер, затем бросился к двери, но она не открывалась. В отчаянии колотил он кулаками, рвал ручку, пытался взломать дверь. Его душило, он задыхался, в безумном страхе метался по комнате, опрокинул стул и, наконец, подбежал к окну. Глянул вниз, как в бездну, отшатнулся и, закрыв лицо руками, в изнеможении прислонился к стене.

Залимгерий рассчитывал произвести на отца впечатление силой артистического перевоплощения. Эффект получился, но совершенно неожиданный.

Без крика Мишакуй озабоченно поднялся, подошел к сыну, с беспокойством внимательно заглянул ему в глаза: все ли у сына в порядке с головой? Вроде бы все в порядке. И тогда Мишакуй осторожно стал задавать вопросы:

— А где этот самый тиатра?

— Его еще нет, но он будет.

— У кабардинцев ничего подобного не было и не будет.

— Будет, отец, непременно будет! Вот поедем в Москву, выучимся. А как вернемся, откроем театр.

Убедившись, что сын в своем уме, отец спросил, снова наливаясь гневом:

— И ты будешь разыгрывать из себя полоумного, как сейчас? Выбрось из головы эту дурь!

— Отец, я хочу стать артистом!