Алексей Осипов - По волчьему следу

Вскоре косилка снова заработала.

Володя глядел на сутулую спину дяди Вани и думал: «Какой хороший человек!»

И решил больше никогда, даже за глаза не называть его Стропилой.

…В обед пришел Колька. Недовольно посмотрел на Володю и насмешливо спросил:

— Сцапали вчера? Говорил, бежим садами. Ну, как?

Володя поднял рубашку. Колька вначале ахнул, потом рассмеялся.

— Подходяще! По знакомству разукрасил!

— А тебя? — спросил Володя.

— Меня? — свистнул Колька.

— Ты куда его дел?

— В лес отнес. Там ему лучше.

Недели через две вместе с другими ребятами Колька и Володя купались в пруду.

И только выплыли на середину, с берега картавым голосом закричал Сережа, младший брат Коли:

— Колька! Колька! Иди домой!

— Что стряслось? — недовольно отозвался Колька. — Собака зайца съела.

— Что? — Колька чуть не захлебнулся.

— Ты корму дал, а клетку закрыть забыл, — сквозь слезы тянул Сережа.

— Какого зайца? — спросил Володя.

— Настоящего, дикого. Собака ему голову прокусила. Ну, скорее, он, может, живой, — захныкал Сережа.

— Чего расхлюпался? Просили тебя! Иди! — крикнул Колька братишке и, выскочив из воды, начал одеваться.

— Обманщик! — зло бросил Володя.

— Я не у тебя его взял, понятно? — срывающимся голосом ответил Колька.

— Никогда этого не прощу, так и знай!

— А я и не прошу прощения… Неужели мне твой заяц… — Колька скривил губы. — Я хотел его подкормить и выпустить…

— Врешь! — крикнул Володя и с разбегу бросился в воду.

Когда он вынырнул на середине пруда, Колька уже скрылся за горой.

Вторые сутки бушевала метель. Такой напористой, злобной и вьюжной метели давно никто не помнил. Женщины с трудом добирались до колодца за водой, колхозники, проклиная погоду, с неохотой шли на фермы. Рады были только ребятишки: никто не будет ругать за неявку в школу, — можно еще денек посидеть дома, возле горячей печки. А почтальону пурга не пурга — идти надо: из города поступила телеграмма. Бредет он пустынной улицей, вслушиваясь в свист и вой разгулявшейся непогоды.

В сенях стряхнул с одежды и валенок снег, вошел в дом.

— Вам телеграмма. — И достал из кармана синий листок бумаги.

Володя отбросил книгу, взглянул на мать. Перестали двигаться в ее проворных руках спицы. Лицо стало бледным, окаменело.

У отца дрогнули и замерли густые черные брови. Почтальон улыбнулся.

— Не пугайтесь: дочь Таня на каникулы едет. Просит встретить ее.

Володя запрыгал вокруг стола.

— Вот здорово! Таня едет!

Все обрадовались, повеселели, и каждый перечитал телеграмму вслух.

Только мать сокрушенно покачала головой.

— Куда же она в такую завируху!

Отец отложил в сторону валенки, которые подшивал, и стал собираться в дорогу.

— Папа, возьми меня, — сказал Володя, поднявшись из-за стола.

За окном отчаянно свистела метель.

— Замерзнешь! — сказала мать.

— Замерзну? Да я не в такую пургу ходил. Ну, папа, возьми.

Подумав, отец ответил:

— Если хочешь, собирайся, мне с тобой будет веселее.

Мигом надет красный полушубок, шапка и рукавицы. Взяли фонарь, так как дело шло уже к ночи, я отправились в путь. Ветер бешено налетал, бросал колючие снежинки в лицо, в рукава, за воротник. Брови леденели, обрастали сосульками, и часто приходилось останавливаться, чтобы перевести дыхание и горячей ладонью обогреть щеки и нос. Путь предстоял долгий и трудный. Не менее четырех километров надо было пройти до деревни, куда, по расчетам, должна с поезда зайти Таня. Местами до самой земли ветер срыл снег, и черные комья, как обуглевшиеся головешки, торчали на буграх. А местами так намело, что проваливались по пояс.

Вот ручеек, говорливый, извилистый. В жаркие летние дни здесь делали запруды и руками ловили плотву. Над ручьем торчат голые макушки ольхи, ветер перебирает, как струны, гибкие, упругие прутья ивняка. Ручей глубоко в снег зарылся, ему тепло под белой шубой, ни один мороз не проймет, и он тихо и неустанно поет беззаботную песню…

Не то от быстро надвинувшейся ночи, не то от повалившего хлопьями снега все вокруг стало темным, невидимым. Хорошо, что отец рядом сильный и смелый, шагает и ободряюще говорит:

— Держись, Володя, держись! Такую погоду мы на фронте любили. Бывало, к немцам без единого выстрела подползем, прямо в блиндаж ворвемся и сразу не одного, а двух-трех языков захватим. «Русь любит пурга», — говорили немцы. А Русь ни жары, ни пурги не боится. Русь ничего не боится.