Александр Неверов - Ташкент - город хлебный (с илл.)

Трофим неожиданно сказал:

- Ты боишься собак?

- А ты?

- Я ничего не боюсь.

- Который тебе год?

- Четырнадцатый.

Поглядел Мишка на Трофима с боку и тоже сказал, как будто ничего не боится:

- Ровесники мы с тобой: мне тоже четырнадцатый пошел.

- Врешь!

Чтобы сделать себя большим, Мишка чуть-чуть поднялся на носках.

- Скоро пятнадцатый пойдет. Я только ростом маленький, а годами старый. Два пуда поднимаю.

- Чего?

- Чего хочешь: гирю или мешок.

На станцию вернулись «дружными».

Узнал Мишка, что Трофим из Казанской губернии, был в четырех городах, ушел из дому шестой месяц, пробирается в Ташкент. Если доедет туда, назад не вернется. Очень плохо у них в Казанской губернии, жрать нечего, поэтому и отец у Трофима помер раньше времени - тридцати восьми лет от роду. Два раза на войне был - не умер, а с голоду повалился.

Мишка сказал:

- Теперь всем мужикам плохо. С нашего брата берут, нашему брату не дают…

- В партию надо переходить! - вздохнул Трофим.

- В какую?

- К большевикам.

- Разве примут?

- Кого примут, кого нет.

- Большевиков не хвалят, - сказал Мишка.

- Всякие есть большевики! - опять вздохнул Трофим.

На станции горел один фонарь.

Было поздно.

В голове у Мишки грудились невеселые мысли.

В вагонах,

под вагонами,

за вагонами люди не ворочались, не кричали, будто нарочно притаились, крепко стиснули зубы, зажали голодные рты.

В темной пугающей тишине, прорезанной одиноким фонарем, заунывно и горестно плакала баба с ребенком в два голоса. Один голос глухой, из наболевшего нутра, другой - отчаянными выкриками. То хлестнет, взовьется, то пиликает чуть слышно дребезжащей струной.

И сплетаются,

рвутся,

хрипят,

обгоняют друг друга два голоса,

как два ручья.

И течет по двум ручьям горе горькое, брошенное в широкую киргизскую степь, на маленькую станцию. Ни вперед, ни назад не продвинешь его.

Трофим сказал Мишке, показывая на бабу:

- Заехала из чужой стороны, выехать не может.

- Разве ты знаешь ее?

- Я всех знаю, четыре дня хожу по этой станции. С мужем ехала она, а муж у нее умер. Вон там и зарыли его…

В голову Мишки лезли невеселые мысли.

Сидели они с Трофимом рядом в тесном вокзальном проходе около самых дверей, рассказывали про свои деревни, которые теперь неизвестно в какой стороне остались. Мишка рассказывал вяло, слушал неохотно. Надоело думать ему об этом, надоело и повторять каждый день. Перед глазами зажмуренными

лентой развернутой

проходил Ташкент, город невиданный:

сытый,

хлебный,

улыбающийся.

Глядят оттуда буграми высокими:

черные куски,

белые куски,

пшеница багорная,

пшеница поливная.

А зерно не как у нас - крупное…

Перебивая Мишкины мысли, Трофим громко шепнул незасыпающим голосом:

- Ты сколько фунтов съешь?

- Где?

- В Ташкент когда приедем.

Подумал Мишка, поднимая отяжелевшие веки, тихо сказал:

- Много!

Долго плакала баба с ребенком.

Кашляли мужики в темноте.

Лаяли собаки за станцией.

Трофим с Мишкой подбадривали друг друга хорошими надеждами. Ехать уговорились вместе. Прислушиваясь к собачьему лаю, видел Мишка огромную степь без людей и жилья, а по этой степи тысячами бегут голодные собаки с оскаленными ртами, гонят большую лохматую собаку с горбушкой в зубах, вьются огромным клубком. Летит собачья шерсть под застывшим месяцем степью пустынной. Горят собачьи глаза, щелкают зубы… Перегрызли собаки друг друга, откуда-то новые явились, ринулись на станцию диким стадом, махнули через Мишкину голову, подмяли под себя. Приподняли, бросили, ухватились за пиджак с картузом. Вырвался Мишка, в ужасе смертельном открыл глаза заснувшие, не поймет ничего. Крик, шум, ругань, визг, а Трофима рядом нет.

- Паровоз подают!

Стон. Крик. Плач.

- Пустите!

- Посадите!

- Задавили!

- Батюшки!

- Сунь по зубам!

Нельзя оставаться на маленькой станции в безлюдной киргизской степи:

голод съест,

вошь съест,

тоска съест,

отчаянье…

За крыши хватаются, за колеса, за буфера, за подножки.

На крышах, на колесах, на буферах, на подножках - только бы уехать из страшного, пустого места. На руках висеть, волочиться по шпалам, уцепившись за вагонный хвост - только бы уйти, убежать от голодной настигающей смерти.

Летит степью под застывшим месяцем собачья шерсть.

Горят глаза собачьи.

Щелкают зубы.

- В бога - мать - пусти!

- В крест - царя!..

- Товарищи!..