Шарон Крич - Две луны

И так снова и снова. Мы успели походить в мокасинах всех, кого смогли вспомнить, и благодаря этому сделали несколько интересных открытий. В один прекрасный день я сообразила, что наша поездка в Льюистон была подарком от дедушки и бабушки для меня. Они дали мне шанс пройтись в маминых мокасинах – увидеть то, что увидела она, и почувствовать то, что могла почувствовать она в своём последнем путешествии.

Ещё мне стало ясно, что была масса причин, по которым папа не взял меня с собой в Айдахо, когда узнал о её гибели. Он слишком сильно горевал, и он старался защитить меня как мог. Только потом он понял, что я должна туда поехать и увидеть всё своими глазами. Однако в одном он оказался прав: ему не было необходимости везти назад её тело, потому что она навсегда осталась в деревьях, в амбаре, в лугах. Иное дело – дедушка. Ему было необходимо, чтобы бабушка оставалась рядом. Ему нужно было ходить в тополёвую рощу, чтобы навещать свой крыжовничек.

Однажды, когда мы долго обсуждали, как Прометей украл у Солнца огонь и отдал его человеку, а Пандора открыла запретный ларец и выпустила в мир всё зло, дедушка сказал, что эти мифы появились потому, что людям необходимо было объяснить: откуда взялся огонь и почему в мире столько зла. Это напомнило мне Фиби и психа, и я сказала:

– Если бы я ходила в Фибиных мокасинах, то поверила, что это псих и миссис Кадавр со своим топором виноваты в том, что моя мама пропала.

Я верила, что Фиби и её семья мне помогли. Она помогли мне всё обдумать и понять мою собственную маму. Фибины небылицы были сродни моей рыбалке в небесах: в течение какого-то времени мне необходимо было верить в то, что она не погибла и что она вернётся.

Я до сих пор иногда снова начинаю удить рыбу в небесах.

Наверное, это происходит потому, что мы не в состоянии объяснить себе многие из самых ужасных вещей в этом мире, такие как война, или убийство, или опухоль мозга. Но и исправить эти вещи мы не можем, и тогда мы обращаем внимание на другие страшные вещи, которые нам доступны, и начинаем раздувать их, пока они сами не лопнут. И тогда внутри них оказывается что-то, с чем мы можем справиться, не такое жуткое, каким казалось вначале. И нам становится легче от открытия, что хотя в мире по-прежнему существуют похитители людей и убийцы с топорами, большинство людей всё же похожи на нас. Как и мы, они иногда трусливые, а иногда храбрые, иногда жестокие, а иногда добрые.

Я решила, что храбрость состоит в способности посмотреть прямо в самое сердце ларца Пандоры, а после этого обратиться к другому ларцу, тому, что заполнен внутри гладко-прекрасными складками. Это мама, которая целует деревья, это бабушка, напевающая «Па-даб-ду-ба!», это дедушка и его брачное ложе.

Открытки и локон моей мамы по-прежнему лежат под половицей у меня в комнате. Я перечитала все открытки, когда вернулась. Мы с дедушкой и бабушкой побывали везде, где побывала она. Это и Блэк-Хилс, и гора Рашмор, и Бэдлендс. Единственная открытка, которую перечитывать мне по-прежнему больно, – та, что из Кер-д’Ален, доставленная через два дня после её гибели.

Когда я катаю дедушку на старом пикапе, я пересказываю ему все истории, услышанные от мамы. Его любимая – легенда племени навахо о Истсанатлехи. Так звали женщину, которая никогда не умирала. Она вырастала из младенца в мать и в старуху, а потом снова превращалась в младенца, и снова, и снова, и так прожила тысячи тысяч жизней. Дедушке очень это нравилось, да и мне тоже.

Я по-прежнему люблю залезать на старый сахарный клён, и по-прежнему слушаю наше поющее дерево. А сахарный клён – моё лучшее место для размышлений. Вчера, сидя на сахарном клёне, я обнаружила, что ревную к трём вещам.

Первая ревность – просто глупость. Я ревную к той девочке, про которую Бен написал в своём дневнике, потому что это была не я.

Вторая ревность такая: я ревную оттого, что мама хотела завести других детей. Разве меня ей было недостаточно? Но когда я хожу в её мокасинах, то говорю: «Если бы я была моей мамой, я могла хотеть ещё детей – не потому, что я не люблю мою Саламанку, но потому, что я люблю её так сильно. И я хочу, чтобы этой любви стало больше».

Последняя ревность уже не глупая, и справиться с нею будет труднее всего. Я ревную оттого, что Фибина мама вернулась, а моя нет.

Я скучаю по своей маме.

Бен и Фиби всё время мне пишут. Бен прислал мне к середине октября валентинку: