Виктор Скачков - Сталинградский Гаврош

— Я вам солки принесу, — сказал Генка.

— Чего-чего? — переспросил полковник.

— Ну, соленых помидоров, капусты, — пояснил Генка.

— Если принесешь, будем рады, — сказал полковник и улыбнулся.

Погреб был целый, а там хранились соленья. По этой части бабушка была большой мастерицей. В объемистую чашку она наложила капусты, помидоров и моченых яблок. Сверху положила небольшой вилок, прикрыла чистой тряпицей.

— Неси, коль обещал, — сказала она. — Да осторожней будь, непутевый, а то убьют.

Генка пошел к выходу, а бабушка, глядя ему вслед, перекрестила его крестным знамением и что-то прошептала.

— Нельзя! — строго сказал часовой и вскинул винтовку. В это время неподалеку гахнуло, видимо, взорвалась мина. На какой-то миг часовой отвлекся, а Генка прошмыгнул в землянку. Затих в уголке, держа на вытянутых руках чашку. Уже знакомый полковник держал в руках фанерку с приколотой к ней картой. Рядом стоял коренастый, крепкий военный с широкими черными бровями.

— В хозяйстве Петрова, товарищ командующий, обстановка такова, — сказал полковник и стал пояснять: — А вот стык с соседом следует усилить. Противник нащупывает слабые места, видимо, готовится к атаке. Очень нужен «язык». Сегодня пошлю разведчиков. Возможности противника тоже следует уточнить.

«Чуйков, — догадался Генка. От солдат он знал, что армией командует генерал Чуйков. — Но почему он во всем солдатском?» — подумал Генка.

Командующий, вглядываясь в карту, задавал полковнику вопросы, что-то уточняя, озабоченно хмурил брови.

— Вот здесь, — сказал он и ткнул пальцем в карту, — усильте противотанковую оборону.

— Слушаюсь, товарищ командующий, — ответил полковник.

Чуйков вдруг обернулся, скользнул взглядом по Генке:

— А этот откуда?

— Это друг наш, сосед, иногда заходит, — ответил полковник и подошел к Генке, откинул край тряпицы. Взял чашку и вернулся к Чуйкову: — Угощайтесь, товарищ командующий.

Чуйков взял помидор, кинул в рот щепоть капусты, пожевал.

— Хорошая солка, — похвалил он. — Ваша?

— Бабушка прислала, — ответил Генка и осклабился, довольный похвалой командующего.

Развернувшись, Чуйков приостановился:

— Постой, постой, там же часовой. Как же ты прошел?

— Да я, я… — стал заикаться Генка.

— Часового убрать! — приказал командующий и направился к выходу, сдвинув брови.

На этот раз Генке перепала буханка хлеба и пара пачек махорки. В эту землянку он наведывался еще не раз, но прежнего часового больше не видел.

…Октябрь истаял, кончился.

— Попомните, будут лютые холода. Надо класть печку, не то померзнем, — сказала бабушка.

Генка принес глину, натаскал обломков кирпичей. Бабушка клала печку, а Генка подавал ей глиняный замес. Трудились весь день, а к вечеру в потолок блиндажа уперся дымоход.

— Теперь нужно поставить на крыше трубу, — сказала бабушка. Она была довольна своей работой, а трубу Генка отыскал загодя. Оставалось ее поставить. Они уже прикидывали, как будут топить. Днем нельзя, на дым немцы кинут мину. Значит, будут топить ночью. Главное, что есть печка и мороз им теперь не страшен.

Трубу установили быстро. Бабушка стала обмазывать основание, чтоб не было щелей и чтоб из них не валил дым. Она считала, что и тяга в этом случае будет лучше. Генка торопил ее, боялся, что заметят немцы и кинут мину.

— Вот и все, — сказала бабушка и приготовилась сойти с покатой крыши блиндажа. В это время напротив них взорвалась мина.

— Скорей! — крикнул Генка. — Щас кинут вторую.

А сам скатился вниз и прижался к земле. Раздался второй взрыв. Генка выждал и поднял голову. Мимо прошла бабушка, сделала несколько шагов и упала. Генка на локтях, как когда-то к матери, рванулся к бабушке. Она лежала на боку, из шеи тугой струйкой била кровь. Открытые глаза покрывала смертная пелена. Ночью вырыли могилу и похоронили бабушку.

— Вот и все, — сказал отец. — Теперь они все трое вместе — мать, дочь и внучка.

Сказал и, сгорбившись, беззвучно заплакал. Генка зашел за блиндаж и дал волю слезам. Бабушка ворчала на него, поругивала, потому что любила и хотела, чтобы он выжил в этой страшной битве. Генка понимал это и любил свою бабушку. Он даже не обиделся на нее тогда, когда она в сердцах сказала, что лучше бы убило его, а не Свету. Своей настырностью, непоседливостью, а то и прямым непослушанием он часто огорчал бабушку. Теперь ее нету. Пусто без нее и горько.

Шел ноябрь. Морозно-лютый, снежно-метельный и почему-то обещающий перемену к лучшему. Солдатские души угадывали эту перемену своей окопной мудростью. А бои между тем становились все ожесточеннее и злее. Осаждавшим давно казалось, что они вот-вот возьмут город. А город не давался, ускользал от них. Ожесточаясь, они теряли уверенность в победе и все глубже заталкивали себя в неотвратимое поражение. Оборонявшиеся, наоборот, в ожесточении врага чувствовали угасание его былой мощи и боевого духа. Немец промерз, оголодал и завшивел. А он привык к быстрым победам и комфорту. А тут победы не было, не было и комфорта.