Кэтрин Эпплгейт - Айван, единственный и неповторимый [litres]

Это большая стена.

Но и куча земли большая, да и я – большой художник.

Я шлепаю целые пригоршни грязи на теплый цемент. Ставлю отпечаток руки.

Грязным пальцем я мажу себе нос и ставлю отпечаток носа.

Я скольжу ладонями вверх и вниз. Эта грязь густая, работать с ней непросто, но я продолжаю ходить туда и обратно, черпать ее и размазывать.

Я не знаю, что именно рисую, да и не думаю об этом. Я делаю мазки, завитки и провожу толстые линии. Фигуры и узоры. Свет и тень.

Я – художник перед полотном.

Закончив, отступаю, чтобы оценить результаты своей работы. Но это очень большой холст, и нужно найти другую точку обзора.

Я подхожу к дереву с толстыми сучьями, цепляюсь за нижнюю ветку и пытаюсь забросить на нее ноги.

Ох. Приземляюсь я жестко. Похоже, я слишком велик, чтобы скакать по веткам.

Я пробую снова, но на этот раз, задыхаясь от напряжения, подтягиваюсь на ветку с помощью рук.

Потом еще одна ветка, еще – а дальше мне хода нет. Усевшись посередине дерева, я вижу свое мирно дремлющее стадо.

Потом оглядываю стену, исчерченную и забрызганную грязью. Не слишком много цвета, но зато сколько движения! Мне это нравится. Рисунок выглядит необузданно и не от мира сего – такой вполне могла бы нарисовать Джулия.

Со своего места на дереве я могу заглянуть за стену. Я вижу жирафов и гиппопотамов. Вижу оленей, ноги которых похожи на тонкие сучки. Медведя, спящего в пустой колоде.

Я вижу слонов.

Она далеко-далеко, в высокой, до живота, траве и в окружении других слонов.

Руби.

«Вот она, Стелла, – шепчу я. – Руби в безопасности. Как я и обещал».

Я зову Руби, но ветер срывает слова с моих губ, и я понимаю, что она никогда меня не услышит.

И все же Руби на секунду замирает, а ее уши раскрываются, как маленькие паруса.

А потом она с тяжеловесной грацией продолжает свой путь среди травы.

Вечернее небо закрыли облака, холодно, моросит. Скоро будет ужин, но я о нем не думаю.

Ночь мы проводим в помещении, и я всегда захожу туда последним. Я слишком много времени провел в четырех стенах.

В это время посетителей всегда немного. На разделяющую нас стену опирается лишь несколько заплутавших бродяг. Они тычут в нас пальцами, делают несколько фотографий и уходят к живущим по соседству жирафам.

Один из смотрителей машет нам. Я неохотно поворачиваюсь, чтобы идти внутрь.

Краем глаза я замечаю бегущую фигурку и останавливаюсь.

Это черноволосая девочка с рюкзаком за спиной. Сзади, пытаясь поспеть за ней, бежит мужчина.

«Айван! – кричит девочка. – Айван!»

Это Джулия!

Я мигом взбираюсь на край широкого рва, опоясывающего стену.

Джулия и Джордж машут мне. Я мечусь взад и вперед, ухаю и рычу в горилльем танце радости.

«Успокойся, – раздается чей-то голос. – Ты ведешь себя, как шимпанзе».

Я замираю.

Из рюкзака Джулии высовывается маленькая головка орехового цвета с большущими ушами.

«Славное местечко», – говорит Боб.

«Боб, – говорю я. – Это правда ты?»

«Во плоти».

«Как… где…» – Я не могу подобрать слов.

«Джордж начнет работать здесь, в зоопарке, только через месяц, так что они с Джулией договорились так: она берется выгуливать еще трех собак, кроме своих постоянных, чтобы заработать мне на еду. И ты только представь: все трое – пудели!»

«Ты же говорил, что тебе не нужен дом», – говорю я.

«Ну да, – говорит Боб. – Но мать Джулии рада моему обществу, вот я и решил сделать окружающим одолжение. А выиграли в итоге все».

Джулия заправляет голову Боба обратно в рюкзак. «Тебе вообще сюда нельзя», – напоминает она.

«Айван отлично выглядит, правда ведь, Джулс? – спрашивает Джордж. – Сильнее стал. Даже как-то счастливей».

Джулия протягивает мне маленькую фотографию, но она слишком далеко, чтобы я мог что-то разглядеть. «Это Руби, Айван. Она теперь среди других слонов. Благодаря тебе».

Мне хочется ответить ей, что я все знаю, что я сам ее видел.

Мы смотрим друг на друга через разделяющее нас пространство. Наконец Джордж касается руки дочки: «Нам пора, Джулия».

Джулия грустно улыбается: «Пока, Айван. Передавай привет своей новой семье». Она поворачивается к Джорджу: «Спасибо тебе, пап».