Кэтрин Эпплгейт - Айван, единственный и неповторимый [litres]

Но когда я наконец забираюсь в эту зеленую колыбель, мне кажется, будто я оказался в объятиях тумана, окутывающего верхушки деревьев.

Майя хочет, чтобы я вернулся в свою стеклянную клетку. Она пытается подманить меня к двери дорожкой из крошечных зефиринок.

Я пытаюсь не обращать на это внимания. Я не хочу уходить отсюда. День выдался безоблачный, и я только что нашел подходящее место, чтобы вздремнуть. Но когда она добавляет к зефиринкам изюм в глазури, моя решимость слабеет. Майя слишком хорошо знает мои слабости.

Телевизор в стеклянной клетке включен. На экране очередная передача про дикую природу, изображение нечеткое и трясется.

Я жду появления горилл, но их нет.

Затем раздается пронзительный крик, напоминающий звук игрушечной трубы.

Мое сердце убыстряет бег.

Я спешу к экрану, а там – она.

Руби.

Она плещется в отличной луже грязи с двумя другими молодыми слонами.

Появляется слониха. Она возвышается над Руби, словно башня. Ее хобот поглаживает и ласкает Руби. Слониха издает мягкие звуки.

Они прислоняются друг к другу точно так же, как Руби прислонялась к Стелле. Их хоботы сплетаются. В глазах Руби я вижу что-то новое.

Радость.

Я досматриваю до конца, и Майя снова запускает для меня эту передачу, а потом еще раз. Наконец она выключает телевизор и выносит его из клетки.

Я кладу руки на стекло. Майя оборачивается.

«Спасибо, – вот что я пытаюсь ей сказать глазами. – Спасибо».

Киньяни неспешно идет в мою сторону. Она хлопает меня по плечу и тут же убегает прочь на кулаках.

Я смотрю на нее, скрестив руки на груди. Я стараюсь не проронить ни звука.

Я не совсем понимаю, что происходит.

Она возвращается, толкает меня и уносится прочь. И тогда я все понимаю.

Мы играем.

Мы играем в салки.

И я – во́да.

Встретиться взглядами.

Показать себя.

Важно пройтись.

Поворчать.

Запустить палкой.

Еще поворчать.

Правильно подвигаться.

Отношения с самками – непростой труд.

По телевизору это выглядело гораздо проще.

Не уверен, что когда-нибудь смогу это освоить.

Вот бы здесь был Боб. Мне очень нужен совет.

Я пытаюсь вспомнить все мелодрамы, что мы смотрели вместе.

Я вспоминаю разговоры, объятия, облизывание лиц.

У меня это не слишком хорошо получается.

Но мне нравится пробовать.

Может ли быть что-то более приятное, чем прикосновение той, которая вытаскивает у тебя из шерсти дохлое насекомое?

Гориллы не так разговорчивы, как люди, обожающие сплетни и глупые шутки.

Но время от времени и мы, нежась под солнцем, обмениваемся историей-другой.

Однажды наступает моя очередь рассказывать.

Я рассказываю своему стаду про Мака и Руби, Боба и Стеллу, Джулию и Джорджа, мою мать, и отца, и сестру.

Когда я замолкаю, они молча смотрят вдаль.

Киньяни подвигается ближе. Ее плечо касается моего, и мы не двигаемся, позволяя солнцу напитывать теплом нашу шерсть. Вместе.

Я изучил уже все закоулки этого места, за исключением дальнего холма, где рабочие ремонтировали стену.

Они наконец-то ушли. Остались только новенькие белые кирпичи да куча черной земли.

Пока остальные нежатся под утренним солнцем, я отправляюсь исследовать вершину холма. Они-то там уже бывали, а я – нет. Все здесь для меня внове.

Я не спеша поднимаюсь по склону, наслаждаясь ощущением травы под кулаками. Ветер доносит до меня крики детей и усыпляющее гудение шмелей. На вершине растет дерево, ветви которого начинаются от самой земли, – моя сестра была бы рада такому.

Стена не имеет конца – чистая и белая, она уходит далеко вниз к другим, находящимся за нашим, владениям. Она высокая и широкая, аккуратно выстроена тут для того, чтобы мы оставались внутри, а другие – снаружи.

И все же, несмотря ни на что, это клетка.

Ночью прошел дождь, и поэтому, когда я касаюсь кучи земли, земля оказывается мягкой. Я набираю полную ладонь и вдыхаю ее глинистый аромат.

Она лежит в моей ладони тяжелая и прохладная, сочного коричневого цвета.

А стена напротив терпеливо ждет, как бесконечный белый рекламный щит.