Олег Шатков - Ни-чё себе!

Убедившись окончательно, что маму совершенно не интересует позвякивание, он заявляет о находке прямо:

— Мам, а я копейки нашел, целых три. Во!

— Нашел — брось в банку.

Ромка вздыхает, но выполнять мамино указание не спешит — всему свой черед.

Но вот долгожданный звонок.

— Яроха! — подлетел Ромка к брату. — Смотри!

— Молодец! Где взял?

— Нашел! Вот эту на тротуаре. Эта в луже на углу валялась. А эту под решеткой в магазине.

— В молочном?

— В молочном.

— Я еще вчера ее заметил.

— А что же не взял?

— Достать не смог. Пальцы не пролезали.

— А мои пролезли!

— Молодой потому что, — объяснил Ярослав и по одной опустил монетки в копилку.

А Ромка наблюдал за ним преданными глазами.

Да, Ромка отвлекался на «пустяки».

Ярошкин же энтузиазм не ослабевал, несмотря на то, что прошел год, а первая, самая нижняя, риска на банке еще не была преодолена. Дошло до того, что даже в загородном лесу или поле, куда мы изредка выбирались всей семьей, Ярошка не забывал о своих делах…

— Сынок, посмотри, какой цветок! — какой уже раз старается привлечь внимание сына Наташа.

— Угу, — бросает Ярошка мимолетный взгляд на лесную гвоздичку и продолжает ворошить палкой кучку прелых листьев…

— Ярослав, пень на дятла похож.

— Где? А… Пап, если долго искать, то можно, наверное, и золотую монету найти.

Мы переглядываемся с Наташей.

— Господи! Да что же это за наказание! — сокрушается она. — Кончится ли когда-нибудь?

Это «наказание» кончилось, и не постепенно, а сразу, вдруг…

Как-то жарким летним днем я и Ярошка отправились покупать к отпуску донки и прочие рыболовные принадлежности. Выйдя на нашей остановке, мы влились в поток оживленных, по-воскресному нарядных людей. Одни спешили в одном с нами направлении, другие, со свертками, профессионально перетянутыми шпагатом, менее скоро возвращались обратно. Бойко торговали лотки и киоски водой, мороженым, волновались тянущиеся к ним змейки очередей, и на скамейках, часто окаймлявших идущую к магазину аллею, густо сидели счастливые обладатели вафельных хрустящих стаканчиков.

Ярошка возбужденно суетился, то появлялся около меня, то исчезал. Предстоящий отпуск и покупки не отвлекали его от исследований тротуара.

На какое-то время я потерял сына из вида, забеспокоился, завертел головой, стараясь отыскать знакомую рубашку, и вдруг вышел прямо на него. Он стоял около одной из скамеек. Лицо его было напряжено и растеряно.

— Ты чего, сын?

— Вот, — ткнул Ярослав на пятнышко монетки, желтевшее подле скамеечной опоры. Однако не оно, как ни странно, интересовало Ярошку. На скамейке сидел человек. Один.

Уже одно это здесь, на густо запруженном тротуаре, было неестественно, бросалось в глаза. Более того, люди сторонились скамейки. Живой поток вблизи нее набирал скорость, уплотнялся, выгибался к противоположной стороне тротуара, словно от скамейки исходило некое сильное поле.

Я перевел взгляд на человека. Неопрятный, всклокоченный, неопределенного возраста мужчина в давно потерявшем свой цвет и облепленном какой-то рыжей шелухой пальто склонился ниц урной, стоящей рядом со скамьей.

— Папа! Что он делает?

— Пойдем, сынок, пойдем. Нехорошо смотреть вот так… — Я взял сына за руку, но тот не тронулся с места.

— Дядя, это ваше. Вы обронили, — Ярошка сделал шаг вперед и указал на монету.

Человек испуганно дернул густо заросшей щетиной щекой, втянул голову и быстрее задвигал плечами. Вот он что-то вытащил и, воровато обернувшись, быстро сунул в сумку, такую-же грязную и «изжеванную», как пальто.

— Папа!

— Пошли! — Я резко дернул сына за руку и почти потащил за собой.

— Он что, есть хочет, да?

— Шевелись, перерыв скоро.

Толпа людей закрыла от нас злополучную скамейку. Ярошка перестал упираться и оглядываться. Некоторое время мы шли молча.

— А если он заболеет?

— Кто заболеет?

— Кто ему лекарства даст?

— Никто, наверное, не даст.

— И пить?

— И пить.

— Даже дети?

— Какие у него дети, Ярошка! Какие дети! Если и были, то не живет он с ними! Не видно разве? Не нужны они ему, никто не нужен. И сам он никому не нужен.

Ярошка надолго задумался и только при входе в магазин вдруг сказал дрожащим голосом:

— Нельзя так!

— Что нельзя, сынок?

— Плохо это.

Больше я от него ничего не мог добиться. Его утреннее веселье исчезло. К покупкам сын не проявил интереса.

На обратном пути прежнего человека на скамейке мы не увидели. Две девушки о чем-то весело трещали и облизывали выглядывающие из стаканчиков горки мороженого. Аккуратный старичок держал на коленях ухоженную болонку и что-то шептал ей на ухо. Рядом полная женщина в цветастом платье уговаривала надутого недовольного мальчика откусить еще кусочек беляша. Под скамейкой ярко горела золотом монетка.