Лариса Исарова - Война с аксиомой 

— Если бы ты был старше, — сказала я предельно спокойно, — я бы дала тебе пощечину…

— А что я…

Но Рыбкин положил руку ему на плечо, и Молчанов остальные слова проглотил.

— Но ты мальчишка. Пакостный и грязный на язык! Ты, очевидно, надеешься, что учительница может многое стерпеть. Даже тебя, с твоими пошлостями!

— А что, что я сделал? — начал он дурашливо-плачущим голосом. — Вы скажите хоть, за что казните?

— Тебя, Молчанов, я больше учить не буду. С этой минуты ты для меня пустое место. Можешь идти в другой класс или другую школу. Можешь жаловаться. Но больше я не скажу с тобой ни единого слова…

Молчанов покачивался. Он явно опешил.

— Мы свиньи… — с глубоким убеждением сказал Рыбкин. — И мы не знали, что у вас все слышно.

— Вот цирк вышел! — хихикнул и тут же осекся Дробот.

— Вы правильно нас мордами об пол стукнули, — продолжал Рыбкин, — но мы же не со зла… У Молчанова просто язык без костей.

— Это у тебя голова без мозгов… — очнулся Молчанов, но Рыбкин толкнул его плечом, и Молчанов отлетел в угол.

Я молча вышла на улицу. После «взрыва» я была опустошена и подавлена.

Две последние недели в колхозе Молчанов всячески пытался привлечь мое внимание. Он то выполнял две нормы, то демонстративно уходил с поля. То хохотал часами, то мрачнел и смотрел волком. Раз он спрыгнул с криком «Добрый день, Марина Владимировна!» к моим ногам с крыши амбара. В другой — сбегал за двадцать километров под дождем и привез врача заболевшей Свете Забелиной. И стал рассказывать смеясь, что это было настоящее похищение. Врач сначала не хотел ехать не на свой участок… При виде меня Молчанов разыгрывал драки с ребятами, толкал девчонок, затягивал дурным голосом блатные песни — он мечтал о любом выговоре, нотации или замечании.

Но я его не замечала.

Сначала за него просили мальчики, потом девочки, потом Светлана Сергеевна…

Я не реагировала, хотя он уже давно не был мне противен. Повторилась та же история, что когда-то с Гнипом. Как только я узнавала ученика ближе, пусть в результате ссоры, он становился мне по-человечески интересен.

Вспоминая прошлый год, я поймала себя на мысли, что с первой минуты пренебрегала Молчановым из глупого, бессознательного желания доказать себе и ему, что его влиятельный папа для меня — ничто. По-настоящему же у Молчанова был один недостаток: он всячески пытался самоутвердиться в мире, как юноша, а не подросток. Отсюда, очевидно, шла его развязность, расхлябанность, многозначительные взгляды и подмигивания…

Но парень он был умный, хоть и едкий. Общий язык нашелся бы. Но я только одергивала его. С редкой занудностью. Как классная дама.

Теперь, пока я разбиралась в себе, Молчанов переживал. Даже похудел. И все реже острил.

— Ох, смотри не перегни палку… — говорила мне Светлана Сергеевна тоном колдуньи.

И вот однажды, перед самым отъездом, ко мне подошел Рыбкин.

— Мы просим, — сказал он официально, — как комсомольцы комсомолку, чтоб вы поговорили с Молчановым.

— А где он?

Рыбкин кивнул в сторону «мальчишеской».

Я вошла в их «спальню». Молчанов явно ждал меня. Он стоял, засунув руки в карманы, и… тревожно смотрел на меня и даже не покачивался с носка на пятку, как обычно.

Кто-то сзади нас деликатно прикрыл дверь. Мы остались наедине.

— Я хочу учиться в вашем классе… — сказал он.

Я приподняла брови. Я решила дать ему выговориться.

— Вы ведь умная! Вы давно уже поняли, что зря так обиделись…

Брови мои поползли выше.

— Не люблю я полуправды. — Он в упор посмотрел на меня. — Обидно стало, что именно вы с нами, как с маленькими…

Я отвела глаза. Я уже давно казнила себя за тот «лжепедагогический» разговор у картошки.

— Вы мне урок за грубость дали — так что все в порядке. А я как понял, что и вы мучаетесь, переживаете, места себе не находил.

Я вздрогнула. Оказывается, он меня еще и жалел!

— Я никогда не мог видеть, когда ребятишек бьют. И девчонок… — Молчанов был искренен, до него не доходил комизм ситуации.

— Я же понимал, чего вам стоит меня не замечать. Мало у вас и без этого болячек!

Оказывается, у него была совесть. Больная совесть! У этого грубого и развязного парня. Его близко посаженные глаза смотрели мягко, смущенно, без обычной колючести.

— Вы простите меня — вам сразу легче станет. Да и ребята обрадуются. Они за вас знаете как переживали?

— За меня?

— Ну что мы, Марию Семеновну не знаем?

Я еще сохраняла хладнокровие. Но в голове у меня был полный кавардак.