Мне очень нравилась ее комната, похожая по простоте на деревенскую горницу. На стенах висели связки лука, чеснока, вышитые рушники. Хоть Мария Семеновна была одинока, но поддерживала связь с деревенскими земляками. В их глазах она была всемогуща. И у нее постоянно гостили какие-то старухи, которым она помогала оформлять пенсии; ребята, решившие поступать в институт.
Все гостинцы она передавала или в школьный буфет, или на наши ученические вечера: бочонки с солеными огурцами, помидорами, яблоками, поросят, даже наливку. И мы очень весело встречали в школе и Новый год и 8 Марта.
Еще она обожала всех лечить, но не лекарствами (их она не признавала), а травами. И даже один месяц отчаянно мучала меня, заставляя глотать какой-то горький настой от кашля. И все же свои переживания с Шафаренко я скрыла от нее. Она не признавала полутонов в воспитании, презирала эмоции. И любимым ее изречением было: «Нас так пански не воспитывали, а ничего, вышли в люди…»
Поэтому я и оберегала от нее Шафаренко. Он бы только обрадовался любой несправедливости, которая могла оправдать теперь его озлобленность и презрение к окружающим.
Очень я хотела восстановить с ним нормальные отношения. Но это оказалось невозможным. Когда я попросила его однажды остаться после уроков, он вежливо ответил:
— Нам не о чем разговаривать.
Он разом отсек все, что его связывало со мной, даже драмкружок: больше он не пришел ни на одну репетицию.
А я пошла на подлоги. Я вывела ему и в третьей и в четвертой четверти тройки, без ответов, не получая сочинений. И ждала, отчаянно ждала реакции либо с его стороны, либо со стороны класса.
Но ребята оставались в роли наблюдателей. А он все принимал небрежно, как должное. И продолжал меня не замечать.
Только на экзаменах он вдруг отличился. Ассистентом в нашем классе была сама Мария Семеновна. Он великолепно отвечал и по литературе и по русскому языку, и Мария Семеновна даже выразила удивление, что такой способный парень у меня, кроме троек, ничего не получал. Да и сочинение он написал прилично, почти грамотно. Это меня больше всего поразило. Очевидно, все это время он занимался самостоятельно из упрямства, из самолюбия, чтобы «утереть мне нос», доказать свою независимость.
И когда я объявила своему классу результаты экзаменов, Шафаренко откровенно и торжествующе улыбнулся.
Потом он забрал документы из школы, и я узнала от ребят, что он пошел работать на какой-то завод.
История с Шафаренко долго жгла меня, как незаживающая рана. Ведь во всем я сама была виновата. Я вызвала его доверие. Я его избаловала. И я же его оскорбила, глупо, бессмысленно, поддавшись дурному настроению, обывательскому шепотку.
Эта история имела продолжение. Через несколько лет однажды вечером раздался телефонный звонок. Я сняла трубку.
— Здрасте! Это я. Может, помните? Шафаренко Костя.
Я вздрогнула. Вдруг поплыли перед глазами сцены самых тяжелых месяцев моей работы в школе.
— Что же вы молчите? Я приехать хочу, попрощаться… Или нельзя?
— Ну приезжай, — сказала я холодно.
Он явился через час с огромным букетом красных пионов. Положил их на стол, вынув из газеты. А потом почему-то прикрыл их сверху этой же газетой…
Он не изменился, не вырос, не стал взрослее. Но прозрачные глаза смотрели тверже, спокойнее. И одет он был современно.
Я изумлялась себе. Столько принес он мне боли, разочарования, горечи, а сейчас все точно перегорело.
— Я, понимаете, на целину еду… В общем, решил навестить, проститься…
Странно было видеть, как всегда нагловатый Шафаренко не находил слов. А я молчала, у меня точно комок застрял в горле. Ведь он так меня ненавидел, так унижал, так беспощадно мучил, этот рыжий парень!..
— В общем, надумал я извиниться…
— Не поздно ли?
Он усмехнулся по-взрослому. Теперь я заметила, что внешне он все-таки изменился. Раньше на все замечания он только презрительно кривил губы. И вдруг я поймала себя на мысли, что чем-то неуловимо Костя похож на меня в юности. Я вспомнила Анну Ивановну, наше столкновение, мою неровность… Такое же было самолюбие, страстная благодарность за малейшее внимание и страстная ненависть за обиду — ненависть, непропорциональная обиде…
— Прищемили вы меня тогда здорово. Если бы не мать — натворил бы бед. Я ведь к вам как к самому важному для меня человеку относился… А мне вы точно в душу плюнули… — Он перевел дыхание. Его стесняло мое молчание, но все-таки он договорил все, что решил сказать. Решил заранее, давно.
Читать дальше