Лариса Исарова - Война с аксиомой 

— Во-первых, я толковые вещи требую — любому из них от этого же польза. А потом они знают: что обещаю — сделаю!

Конечно, я слишком многое ему передоверила. Он иногда самостоятельно проводил репетиции. Я поручала ему посещать наших больных, разрешала без справки от врача пропускать занятия — я была уверена, что меня он не обманет…

Единственное, что омрачало мое восхищение Шафаренко, были его ошибки по русскому языку. Писал он на твердую и уверенную двойку. Никакие дополнительные занятия не помогали. И я стала натягивать ему тройки, особенно в сочинениях, считая пять-шесть ошибок за одну, доказывая себе, что эти ошибки — на одно правило.

Однажды я пришла в класс сильно расстроенная. Элеонора Эдуардовна намекнула мне, что ходят слухи, будто Шафаренко ко мне неравнодушен. Потому и лезет вон из кожи.

Шафаренко опоздал на урок и вошел без стука.

— Может быть, ты попросишь разрешения войти? — сказала я зло.

— Что за бюрократия?!

Он с независимым видом прошел на свое место.

— Почему ты опоздал?

— Задержался.

— Начальство не опаздывает, а задерживается!.. — съязвил кто-то из ребят.

Я еле сдерживалась, пока, собирая сочинения, не услышала от Шафаренко небрежно брошенную фразу:

— Не успел еще написать!

Он сел за парту свободно-небрежно, точно студент, и вместо учебника раскрыл «Кюхлю» Тынянова.

— Почему же другие успели? — спросила я.

— Не знаю. — Он даже не встал. — Я был занят!

— Может быть, ты соизволишь встать? — спросила я. — Чем занят, если не секрет?

— Делами.

— Ах вот как! У тебя дела… — выговорила я последнее слово довольно пренебрежительно. — Прямо министр! Но я все-таки поставлю тебе двойку, как рядовому школьнику…

Напряженная тишина заполнила класс. Шафаренко встал, пристально в упор посмотрел на меня прозрачными глазами.

— А почему вы обращаетесь ко мне на «ты»?

И тут я окончательно сорвалась. Я не поняла его напряженного взгляда, не заметила вздрагивавших губ, я вся еще была во власти услышанного от Элеоноры Эдуардовны.

— Мне не нравится ваш развязный тон, Шафаренко! Вы, очевидно, воображали себя любимчиком…

— А если и так?..

Он владел собой пока лучше, чем я. Иронизировал, не повышая голоса. И я не знала, чем его уколоть, задеть, лишить невозмутимости.

— Наполеончики никогда не вызывали у меня восхищения, тем более малограмотные…

Лицо его пошло пятнами, глаза расширились и забегали.

— А чихал я на вас! — сказал он звенящим голосом, открыл Тынянова и углубился в него с таким видом, точно разом выключил меня из сферы своего внимания.

— Может быть, если вас не затруднит, Шафаренко, вы удалитесь за дверь? Мы ведь вас будем отвлекать, — сказала я, дрожа от негодования.

— С удовольствием! Лишь бы вас не видеть…

Он неторопливо сложил портфель, встал. Он не спешил, не замедлял шагов, он двигался по классу во время урока так, словно учителем был он, а не я.

Я сжала кулаки, чтобы не взорваться глупыми и резкими словами, и, когда он исчез, шумно перевела дыхание.

Класс молчал. Никто не возмутился этой сценой. Класс молчал, точно Шафаренко был посторонним. Не сочувствовал, не защищал его. И от этого мне стало еще тяжелее: значит, я не только избаловала Шафаренко, но и пропустила момент, когда между ним и классом началось отчуждение.

Я вызвала отвечать Рыбкина, но почти не слушала его замедленную невнятную речь… Я вдруг вспомнила, что сама договорилась недавно в одном театре, чтобы Шафаренко разрешили поработать в театральной библиотеке. Он искал новую пьесу для нашего драматического кружка и поэтому предупредил, что на три дня позже сдаст сочинение…

Класс молчал, а мне хотелось взрыва, откровенного человеческого негодования, обиды, гнева, потока слов. Но ребята сидели чинно, спокойно. Бесстрастные…

С этого дня мой любимый класс превратился для меня в ловушку, в место пыток. Шафаренко утонченно и беспощадно начал издеваться надо мной. Нет, он не буянил. Он просто вел себя так, точно меня в классе не существовало. Он приходил когда хотел, даже через десять минут после звонка. Уходил до звонка и во время моих объяснений расхаживал так свободно, точно находился на бульваре. И на все мои замечания, окрики не реагировал. Когда я вызывала его, он поднимался, смотрел сквозь меня прозрачными глазами, усмехался. И мне начинало казаться, что он может и засвистеть и запеть, лишь бы унизить меня.

Почему же я не обратилась к Марии Семеновне за помощью, за советом? В тот первый год я частенько бегала к ней с различными идеями. Даже на квартиру, благо жила она при школе.