Колетт Вивье - Дом на улице Четырех Ветров

— Надеюсь, он не пошел за ним, — отвернувшись от окна, сказала Эвелина. — Странно, что больше не видно этого типа.

— Алену лучше бы остаться, — простонала мадемуазель Мари, — он совсем нас не стеснял, вы же сами видели, а он так измучен!

— Его ждут товарищи, — коротко ответила Эвелина, — и к тому же он прав: за нашим домом следят немцы. Раньше или позже они убедятся, что мосье Жан никак не связан с Сопротивлением, и, кто знает, может, они снова нагрянут сюда за Аленом. Кстати, как нам быть с машинкой? Ведь на ней печатали донесение. Если немцы обнаружат одну из этих бумажек и потом произведут в доме обыск, они могут опознать шрифт. Мы обязаны подумать обо всем… Куда же мы ее денем?

Посоветовались с консьержкой, и та сказала, что отнесет машинку к своей кузине, живущей неподалеку. А Жану она потом все объяснит… если он вернется.

Эвелина поднялась в свою квартиру. Она думала о Соланж. Что будет с бедняжкой, когда она узнает, что брат ушел, не попрощавшись с ней? «Как мне сказать ей об этом!» — вздохнула женщина.

Соланж поправилась, но была еще так слаба, что, встав в первый раз с постели, с трудом сделала по комнате несколько шагов.

Доктор Менар назначил ей уколы и делал их, аккуратно являясь для этого через день. Сколько работы врачу! Эвелина встревожилась. Как ей все это оплатить? Она робко заговорила с доктором о плате, но он прервал ее на полуслове.

— Никаких денег! — отрезал он. — Вы же вот не берете платы за свои хлопоты, за бдение у постели больной! Давайте будем считать, что мы с вами вдвоем ухаживаем за девочкой. И больше об этом ни слова!

В ночь под Новый год снова прилетели английские самолеты и бомбили завод в Курбевуа́. Соланж не вставала с постели. Эвелина осталась с ней, а детей отослали в подвал под охраной супругов Моско. Девочка слышала разрывы бомб, видела, как дрожали оконные стекла, и в страхе судорожно цеплялась за руку Эвелины. И тут, в адском шуме бомбежки, Эвелина Селье вдруг отчетливо поняла, что ей надо делать: она должна оставить у себя Соланж до самого конца войны. Другого выхода нет.

Только в середине января пришла, наконец, весть от Жана. Однажды утром к консьержке постучался невысокий бородатый мужчина, с худым, измученным лицом. Он сказал, что только что вышел из тюрьмы «Фрэн»: две недели он сидел в одной камере с Жаном. Молодой человек просил передать соседям, что немцы, убедившись в своей ошибке, обещали отпустить его на свободу. Но дни шли, а Жана все не выпускали. Нельзя ли прислать ему в тюрьму немного белья и продуктов?

Жильцы сразу засуетились. Мадам Кэлин починила все носки и рубашки Жана, и каждый из обитателей дома нашел в своем шкафу вещи, которые могли пригодиться арестанту. Скоро посылка была готова. Сестры Минэ, после ухода Алена долго грустившие, что теперь им не о ком заботиться, охотно взялись отнести посылку в тюрьму. Но самое слово «Фрэн» заставило Эвелину кое-что вспомнить. Ведь, кажется, доктор Менар ей говорил, что имеет свободный доступ в тюрьму? Когда доктор пришел, чтобы сделать укол Соланж, она спросила его об этом.

— Конечно, — ответил доктор, — я непременно навещу вашего соседа. Могу сделать и нечто более существенное. Между нами говоря, я знаком с немцем, у которого хранятся дела заключенных: негодяй чрезвычайно падок на деньги — это мне хорошо известно. Надо дать ему три тысячи франков — тогда он вытащит из общей груды дело вашего друга, и все будет в порядке. Поверьте мне: надо действовать, а не то ваш Жан останется в тюрьме до самого конца войны, если его не угонят в Германию!

— Но раз они убедились, что…

— Что им за дело! Пусть Жан не боец Сопротивления, все же он мужчина, человек, который в один прекрасный день может взбунтоваться против оккупантов, а так он у них в руках…

— Хорошо, — быстро проговорила Эвелина, — будет сделано.

Теперь надо было собрать три тысячи франков. Пятьсот дал доктор, тысячу — супруги Моско, восемьсот внесли из своих сбережений сестры Минэ, а Эвелина, как ни старалась, не смогла набрать больше двухсот. Остальные деньги доложили папаша Лампьон и консьержка.

Спустя два дня Жан был на свободе. Он вернулся домой под вечер — грязный, исхудавший, небритый — и сразу заявил, что не станет ни с кем разговаривать, пока не приведет себя в порядок. А приводил он себя в порядок очень долго; зато, когда он вышел из квартиры, вид у него был еще франтоватей прежнего — только бледность его выдавала. Поднявшись в квартиру Селье, где собрались для встречи с ним все жильцы, он раскланялся с каждым, заботливо поправляя галстук.