Галина Демыкина - Птица

— Будто дело в одной медицине, — вскинула голову Тамара. — Да в прошлом году я здесь лежала с женщиной, та же болезнь, что у вас, — так она уже не двигалась. А в этом году я приехала и сразу встретила ее. С амбулаторного приема шла. Щеки опали, так, чуть-чуть припухшие, и идет хорошо. «Я, говорит, как немного подлечилась, выписалась домой и повела новую жизнь: в люстре все лампы зажгла; лучший сервиз на каждый день пустила. Хочу в театр — в театр, хочу людей повидать — полон дом гостей созову, лучшей снеди на стол поставлю. Чтоб никто надо мной не охал. И не охали. Дочка говорит — самый веселый год был! И вот выздоравливаю. Врачи верить отказываются».

— Дело характера, — вздохнула Нина Яковлевна. — Я бы не сумела. Ни гостей не хочу, ни театра. Да и течение болезни у каждого свое.

Люська сидела притихшая. Ей давно уже казалось что она здесь не по праву, что неудобно торчать на койке которую дожидается какая-нибудь несчастная, вроде этой.

— Выпишите меня! — просила она врача. — Я очень хорошо себя чувствую.

— Милая девочка, здесь никого не держат зря. Вот установим норму инсулина, и — скатертью дорожка. Уколы научилась делать сама?

Люська давно научилась. Разве это трудно?

А дождик все бежал, струи воды с крыши завивались канатами, и было трудно поверить, что через пять минут кто-то может затопать по лестнице, постучать в палатную дверь, войти, улыбаясь и протягивая пакетики с едой.

Уж эта еда! Почему именно через нее надо выражать свое расположение, свою заботу? Ведь большинству из них и есть-то ничего дополнительного нельзя. А несут, несут… Вот Алексей понимает. Он то цветы притащит, то книжку — да и почитают вместе! — то однажды куклу-голыша принес и с нею — рубашонку, штанишки, платьице. Ох и смешной! И у Люськи опять щекочет в носу. Это, конечно, болезнь еще не отошла. Слабость.

И только Люся успела откинуть подушку, чтобы поглядеть, что он там делает, Алешкин кукленыш, как грохнула дверь, и мужской голос жалобно:

— Ой, простите!

Вкрадчивый, ласковый голос. И Люся поняла, что оглянуться она не может. Щеки, лоб, а потом уши, шея стали горячими. Она слышала и другие голоса — вот пришел Валин муж, вот дочка Нины Яковлевны, а вот и бабкин «шалопут».

Сзади стоял человек. Он не окликал Люсю. Больше того, он не знал, как позвать ее. И она не знала, как поглядеть в его глаза. Потом она услышала шорох пакетов, которые клали на ее кровать. Потом скрипнул стул. Он сел. И вдруг положил руку на ее плечо, потом поцеловал ее в макушку.

— Дочка!

Люся застыла. После встречи с той женщиной она не раз представляла: вот идет по дорожке, а навстречу отец:

«Доченька!»

«А, здравствуй! Ну, спасибо, что зашел. Я побегу, мне на процедуру».

И эдак весело махнет рукой. Или что-то в этом роде. А тут в палате (куда уйдешь?), под взглядом Тамары (как притворишься?), неизвестно, что делать. И она сидела, втянув голову, и отворачивалась, отворачивалась к стене. А он гладил ее волосы:

— Доченька… Ты прости, что не приходил. Хворал. Горло болело, даже налеты снимали. Вот я и побоялся заразить. А, доченька? Не сердишься?

Будто только в том и виноват, что не навещал. Люся выпрямилась, наконец оглянулась:

— Ты не обязан. — И замолчала.

Какое жалкое лицо! От мягких широких губ к подбородку — резкие складки; похудевшие щеки оплыли книзу; глаза будто переменили цвет — стали бледней, покрылись тусклотой.

— Ты что, болен?

Голос, помимо ее воли, прозвучал озабоченно.

— Да вот, говорю… горло.

— Нет, вообще. Что с тобой?

— Ой, дочка, переволновался. — Он вздохнул. Широко, подкупающе улыбнулся. — Не знал ведь, как встретишь. Тем более после… Ну, после Вали.

Люся снова ясно увидела эту непонятного возраста и невыразительной внешности женщину и эту девочку, будто сошедшую с ее, Люськиной, детской фотографии. И опять шевельнулась боль оттого, что твой человек уже не твой и не может тебе принадлежать. А ты все еще… Нет, нет, нет, и ты уже — другой человек.

— Что ты, отец, я ведь теперь взрослая.

Губы ее были белы, но улыбались почти беспечно.

— Так что с тобой случилось-то? Как ты в больницу угодила?

Люська стала рассказывать в общих чертах, больше напирая на то, как бабушка с соседней койки каждый вечер стонет: «Где ж сестра? Я уж засыпаю, а она все снотворного не несет!» Или на то, как они с Тамарой всех обыгрывают в пинг-понг, а друг с другом уговорились не играть.

Отец слушал, и глаза его наливались лаской и грустью. Он, видимо, был не очень-то внимателен, потому что, когда Люся сказала: «…А Мишка Сироткин, из нашего двора, помнишь?» — отец вздрогнул: — «А?» — и улыбнулся смущенно. Он, значит, только глядел, а думал о другом. О чем? Кто знает. Он жалел. Он жалел о том же, о чем и Люська, вот что. Вернее всего, так. Ведь не все же нити рвутся по нашему желанию. Нет, нет, не все. Это было бы слишком просто.