Михаил Глинка - Петровская набережная

Выполнить, прибрать, выучить, распланировать, быть в готовности, знать, уметь, успеть. Если к этим глаголам наставить необходимых дополнений, выходило, что в сутках должно бы было быть часов полтораста. А свои, сокровенные дела? Позвонить, помечтать, почитать… Но если не выполнено что-то обязательное, свое становится под запретом. Когда успеть? А этот… вице-главный все теперь видел. Чуял, можно сказать.

«Атас! Крокодил идет!»

Сначала при Мите так не говорили, еще щадили Митю, но вскоре даже и при нем у кого-нибудь вырывалось. Кричевского стали бояться, хотя он никого еще не наказывал.

В небе Мити и его товарищей несколько лет, пока был у них Папа Карло, сновали ласточки и жуки и застывали прямо над ними невидимые с земли жаворонки. Теперь, наверно, наступала расплата. Слишком легко они жили. Новый начальник из своих все про них знал. А готовился-то, видно, давно.

Четыре года никому в голову не приходило замечать, что, кроме Мити, Ларика да еще трех-четырех человек, Кричевский всех остальных зовет на «вы». Сейчас заметили со страхом. Готовился. Это он заранее, чтобы было удобней.

«Крокодил».

Значит, вот чего он все эти годы добивался? Встать над ними? Одетый по полной форме, когда они в тельняшках или даже в одних трусах сбегали по трапу крейсера, он молча принимал доклады, и в руке его неизменно дежурил блокнот с зажатым в нем карандашом. Переходя по команде на бег, они, оглядываясь, видели, что вице-главный что-то записывает в блокноте.

После отбоя он обходил кубрики, и опять под синими лампочками они видели его казавшееся еще больше отяжелевшим лицо, на котором теперь уже никогда не бывало улыбки, и видели тот же блокнотик.

«Крокодил».

Без наказаний, без речей перед строем Кричевский одним своим присутствием добивался того, на что истратили бы все силы старшины-сверхсрочники. Рота все больше втягивала живот, все четче держала распорядок. Вице-главный жил в роте, он слышал каждый ее вздох.

Теперь всему конец, думали они. Конец всему: полулегальным увольнениям спортсменов в будние дни, когда дюжина волейболистов тренировалась в Военно-медицинской академии, выступая почему-то за ее юношеский состав, конец тренировкам самбистов в университете, пловцов — в бассейне порта, а ведь были же не только спортсмены. Кто-то по давнему послаблению раз в неделю занимался рисунком во Дворце пионеров, кто-то помогал в мастерских корабельных моделей при Военно-морском музее, а кто-то в ближайшем клубе осваивал кнопки баяна. Теперь всему конец.

«Кстати, почему вы играете за Военно-медицинскую академию?» — спросил, вызвав капитана волейболистов, новый вице-главстаршина, и капитан волейболистов ничего не смог объяснить. Так, мол, всегда было? Так это не объяснение. На ближайшую тренировку команда не пошла, потому что спросить увольнительные уже никто не решился. И не осмеливался отпрашиваться баянист, и решил не испытывать судьбу тот, кто любил писать акварелью. Какая уж тут живопись.

Рота лишалась тех небольших вольностей, что были добыты в бесконечной позиционной войне с прошлыми старшинами. Кричевский, усвоив манеру Васильева, ничего не объяснял, и никто уже не решался его переспрашивать.

«Крокодил».

Для Мити это были дни траура. В его сознании Толя рухнул как человек: вот, значит, чего он добивался, о чем мечтал, зубря ночами, — чтобы замерло все кругом, ожидая его слова. Вот, значит, как все просто. «Но неужто это все? — думал Митя. — А как же борьба с Куровым? Как же тот мальчик, который ворвался к Курову в палатку с саперной лопаткой? Где же тот уговор — защищать слабых?»

Митя по-прежнему сидел с Толей на одной парте, но между ними теперь стояла стеклянная стена.

«Вот он, твой Крокодил».

Теперь так уже открыто говорили при Мите. Они все чувствовали, что Митя теперь с ними, хоть он и не участвует ни в каких обсуждениях и осуждениях бывшего друга. Но они-то понимали: он с ними.

Так прошли последние недели их девятого класса, прошли экзамены, побежало последнее лето. Человек, который мешал Мите этим летом дышать, ходил легкой спортивной походкой через их двор. Из портфеля его торчала рукоятка дорогой теннисной ракетки. Лицо матери Лены, когда она попадалась Мите навстречу, становилось заранее обидчивым.

— Что это вы не здороваетесь, Митя?

— Я здоровался.

— Да? Я почему-то не расслышала.

Лена тоже нащупала этот тон.

— Где ты был?

— Дома.