Владимир Добряков - Когда тебе пятнадцать

Олег прошел вдоль витрины с выставленными гипсовыми головками глазастых, изысканно причесанных красоток и встал за газетным киоском. Прождал минут двадцать. Неужели не обманула, удивился он: прическу делает? Это тогда в самом деле надолго. И верно: проголодаешься. Уже сейчас в животе бурчит. Олег махнул рукой и, миновав два дома, зашел в кондитерский магазин — выпить чашечку кофе с кексом.

Но кофе Олег пить не стал. В левой половине магазина гудела очередь — на прилавке пестрыми стопками высились голубые коробки, обвязанные шелковыми лентами. На их лакированных крышках нарисованные конфеты выглядели так соблазнительно, что Олег достал кошелек, а из него заветную пятерку. Ладно, и без модных желтых носков со стрелкой проживет. Или завтра сходит к вокзалу. Конечно, в первую же секунду отец пятерку не выложит. Но когда походит, посидит у телевизора, тогда уж и вытащит бумажник. Он же современный человек, сечет: раз мода, последний крик… А сын-то единственный…

Как ни быстро двигалась очередь, а золоченая секундная стрелка на часах Олега уже сделала немало кругов по циферблату. Стрелка бежала, и мысли не отставали. Среди многих была, и такая: по какой все же причине вдруг переменилась Сорокина? Может быть, влияние Тани Березкиной? Что-то стали часто вместе ходить, разговаривать, Таня, Таня!.. Тоже штучка! Сердится. И Гудин еще, теленок, губошлеп, пристал к ней, по пятам ходит. Ничего, этого теленка ее мама быстро отвадит… Эх, надо бы две коробки.

«Хватит, хватит, — оборвал себя Олег и усмехнулся: — Что-то я в двух соснах запутался. Та нравится и эта…»

На подготовку бумаг и другие формальности, связанные с направлением отца в лечебно-трудовой профилакторий, времени ушло не так уж много, и наступил день, когда отец, молчаливый, осунувшийся, пожал Косте руку, похлопал по плечу и, отвернув лицо, сказал:

— За хозяина в доме остаешься. Обо мне… если можешь, плохого не вспоминай. Жил, как получалось. Теперь попробую наново, — он еще хотел что-то добавить, но лишь махнул старой, вытертой кепкой, обнял в передней жену и, торопливо сказав, чтоб не провожали, захлопнул за собой дверь.

Анна Ивановна, присев в кухне у стола, снова принялась вытирать слезы.

— Ну, что ты… — Костя положил руку на плечо матери. — Не надо. Радоваться должна.

— Полгода, сказали, там быть, не меньше, — всхлипнула мать. — И так, может, все-таки бросил бы наконец, одумался. Жалко. На лицо серый совсем сделался. Не заболел бы.

И Косте было жалко. Только зачем говорить об этом? Выходит, что он, родной сын, заставил отца лечиться, оторвал от дома.

— Ты бы о себе подумала, — хмуро сказал Костя. — Разве не жаловалась, что в боку болит, температура. Обследоваться надо, иди к врачу. А Юльку не жалко? Чуть не заикается. И что он сейчас сказал, слышала? «Попробую наново».

— Понимаю, все понимаю, — тяжело вздохнула Анна Ивановна. — Да от людей стыдно. Как в тюрьме там будет.

— Дяди Гриши наслушалась! Просто режим такой: лечиться и работать. А что домой не пускают, так из больницы тоже не пускают. И правильно.

Рассуждал сын логично. Возразить нечего. Да и что толку! Надо теперь по-новому привыкать жить. Анна Ивановна поднялась, взяла веник в углу. А Костя посмотрел на часы (в школу сегодня не пошел, лишь Юльку отвел в детский сад) — было без десяти одиннадцать. Как раз идет урок географии.

Об отце, что тот уходит лечиться, Валентине Викторовне Костя сказать не решился. А Таня, наверно, скажет, объяснит. Конечно, объяснить надо. Как-никак классная руководительница. И все равно узнает. Уже не раз приходила сюда…

«А ведь Таня может и сегодня прибежать, — подумал Костя. — Не вытерпит. Вот какой человек она, больше меня волнуется. Сказала вчера: а как, же иначе, люди обязательно должны друг другу руки протягивать».

— Мам, — спросил Костя, — может, окна открыть? Всю зиму не открывали. Вон стекла как загрязнились.

Спросил совсем не для того, чтобы мама разрешила, — просто привык спрашивать, для порядка.

Долго, до самого обеда, провозился Костя, газет десятка полтора извел, зато все три окна — в кухне и в комнатах — сияли такой чистотой, прозрачностью, словно на синем небе светило не одно, а сразу несколько солнц.

Закончив с окнами, Костя какое-то время ходил по комнатам, ставшим будто пустыми и незнакомыми после ухода отца. Посидел перед телевизором, но на этот раз недобрым словом отца не помянул. Однако бурое пятно на зеленой дорожке внимание его привлекло, даже не поленился сходить на кухню за пузырьком с бензином и, стоя на коленках, минут пять усердно оттирал его тряпочкой, смоченной в бензине. Въелось здорово. Может, самую-самую малость посветлело пятно. Сразу бы надо было, когда вино разлилось. Однако тогда, осенью, почему-то и не подумал об этом. До пятна ли! Отец чуть ли не каждый вечер куролесил… Теперь — другое дело…