Леонид Фролов - Жемчуг северных рек [Рассказы и повесть]

Но зато на спокойной воде можно расслабиться. Река обросла по берегам ракитником, и кажется, будто плот идёт зелёным изгибающимся туннелем. Гибкие ветви на поворотах цепляются за смолистые брёвна, но плот неостановимо плывёт по зыбкой воде, которая плещется, разбиваясь о него в брызги и принося с собой запах рыбы и леса. А из кустов, с берега, тянет ароматом смородишника, терпкой горечью черёмухи и сладковатой прелью крапивы. Но пройдётся вдоль реки ветерок, тревожным трепетом наполнятся кусты ракитника, и ко всем этим запахам прибавится ещё один, густой и сытный запах созревающих на приречных полях хлебов.

Расступается в берегах река, плот выбивается из зарослей на простор, и запахи становятся вольней. К медовому настою клеверов примешивается всё перебивающее дыхание июльского солнца.

Далеко впереди видно, как дрожит в знойном мареве тоненькая струйка дыма. Она свечкой тянется к изнывающему от жары небу. А ты сидишь и гадаешь, рыбак ли это задумал сварить уху, местные ли мальчишки пасут на лугу коров или готовится там сенокосный обед. И когда б ни шёл ты, когда б ни ехал — в дождь ли, в комариный ли зуд, звёздной ночью ли, в пыльный ли день, — тебя одинаково будет манить и звать к себе трепетное пламя огня. Оно таит в себе не только тепло сухих дров, но и радость рукопожатия, задушевность неторопливой беседы.

Такая дорога к работе уже настраивала на особый лад. Она привораживала к лесу, к полю, к лугам.

И теперь, оглядываясь на прожитые годы и задумываясь, почему он выбрал земледельческую стезю, Зиновий Васильевич не сбрасывал со счёта и те далёкие детские поездки на сенокос. С них, пожалуй, и начиналась хлеборобская закваска. Они, пожалуй, и определили его жизненный путь.

Он и теперь, уже много чего повидавший на своём веку, сотни раз выезжавший на сенокос, косивший и вручную, и машинами, ярче всего помнил, как Ваня Сак, вооружив их топорами, учил строить шалаши, разводить костры, варить походную кашу, ставить силки на рябчиков, плести верши для ловли щук. И всё это как бы между делом. Большому делу — косить, ворошить подсыхающую траву, копнить, стоговать — учить вроде бы никого было и не надо. Все умели делать это чуть ли не с пелёнок, а если кто не умел, то стыдливо скрывал свою «косорукость» и тайком подглядывал, как держат вилы умелые, перенимал их приёмы и вскоре овладевал нехитрым ремеслом косаря, как всякий заправский крестьянин. Хватило бы у него силёнок, а умение придёт!

Ваня Сак разбил ребят на отряды. И ведь придумал отрядам названия, да названия не постоянные, а сменные. Право отвоевать лучшее можно было ударной работой. Как только опускалась на луга росная сырость, Ваня Сак брал шагомер и скрупулёзно высчитывал, кто сколько скосил и сгрёб. А стога он обмеривал верёвкой, которая ему заменяла рулетку: он перекидывал её через вершину стога, записывал в блокнотик метраж, а потом опоясывал этой же веревкой стог на окружку и начинал множить и делить столбики цифр, находя конечную — сколько тонн сена в этом стогу. Зиновий Васильевич и сейчас пользуется способом Вани Сака в определении объёма стогов и омётов. Не раз потом проверял, насколько точен его обмер, пропуская сено через весы, — расхождение было такое, какое на практике не берут во внимание.

Отряд, больше всех скосивший и застоговавший сена, удостаивался чести носить имя «Самолёт». Теперь бы его назвали, конечно, «Ракетой». Но тогда быстрокрылее самолёта ничего не было, и лучшие косари, увенчанные именем самой скоростной машины, были полны гордости, что их труд отмечен столь высоко. Поотставшие от «Самолёта» именовались «Дирижаблем». Но и замыкающие турнирную таблицу носили необидное имя — «Сокол» (птица тоже, как известно, не из последних).

Вечерами, пока готовился ужин, все собирались у костра, и опять Ваня Сак оказывался неистощимым на выдумки. Уж казалось бы, устали так, что только бы прислониться головой к подушке — и уснул. А Ваня расшевелит, гармошку из шалаша вынесет — и ну на песню звать. Голос гармони по туману летит далеко, и ты слышишь, что он далеко летит, и присоединяешь к нему свой голос — и он тоже стелется по росной траве неостановимым валом, и ты слышишь, что и твой голос улетел куда-то за лес, может, и Полежаева достиг, может, и мать с отцом тебя слышат — и душа твоя воспарила орлом, голова уже не ищет подушку, усталости в мускулах нет, ты весь сгусток энергии, готов и спать не ложиться, а брать в руки косу и, гикнув, спросить: «Ну, кто сильнее меня?»