Эрвин Штриттматтер - Тинко

Побегу-ка я в поле! Солнышко так славно греет. Воздух мягкий-мягкий. На меже ласка гонится за мышью. «Ах ты, разбойница! Не тронь мышку!» Ласка так и застыла. Она таращит на меня свои маленькие, словно бусинки, глаза и вдруг исчезает в норе. Вот мы и спасли мышку. А ласкину нору я затаптываю деревянным каблуком. «Попробуй выкарабкайся теперь отсюда! Хочешь есть — поработай как следует!»

Дедушка остановил у дороги Дразнилу, нашего гнедого мерина, и с укором поглядывает на меня. Это потому, что я в самую горячую пору шаромыжничаю. Надо мне задобрить дедушку:

— Дедушка, давай с тобой на пари: календарь-то наш врет!

Дедушка задумчиво кивает головой и завязывает новый узелок в плетке. Дразнила почуял, что за ним никто не следит, и шаг за шагом подбирается к меже. Перевернутый плуг волочится за ним. Добравшись до межи, мерин щиплет седую от росы траву. На усах у дедушки маленькими капельками осел туман. Дедушка вытирает усы красным носовым платком и говорит:

— И впрямь точно весна. Пари-то с тобой я держать не стану. Оно ведь как с календарем иной раз бывает? Сидит человек, который его делает в своей каморке, и отсчитывает день за днем — триста шестьдесят пять дней. А каждому дню надо свое имя дать, да про луну не забыть. В воскресенье положено пометить, прибавилась луна или убавилась. Новолуние у нас иль полнолуние. Нелегкая это работа! Оно и случается: встанет этот человек, что календарь составляет, плохо позавтракает, подойдет к своему станку и запишет: «Облачно». Вот у нас один серенький денек и прибавился. А в балансе что получается? Плохой харч погоду испортил.

Из-под усов дедушки показываются желтые от жевательного табака зубы.

— Так-то оно, — приговаривает он, и взгляд его падает на жующего мерина. — Ах ты, обжора! Мох с крыши бы сожрал, только дай тебе дотянуться! А ну пошел, пошел!

Мы копаем картошку. Плуг выворачивает сразу целые гнезда. Земля черная, пахучая. Картофелины тоже сильно пахнут и так и норовят улизнуть, чтобы не попасть в корзину. Они прячутся то в ботве, то за большим комком земли. Но мы их везде найдем. Мы — это бабушка, фрау Клари и я. Если какая-нибудь картофелина и улизнет от нас, то уж от дедушки ей не уйти. Как увидит, что мы прозевали, хлопнет плеткой и скажет: «Вы тут картошку собираете, а не подписку на газеты! Пошевеливайтесь! Берите у матушки земли, что она вам дает».

Фрау Клари вся съеживается и начинает суетиться, точно мушка. Бабушка глубоко вздыхает. У меня спина ноет, ноги все в колючках, а мне даже некогда их вытащить.

Работаем, согнувшись в три погибели. Словно жадные птицы, выклевываем мы круглые клубни из земли. А над нашими согнутыми, ноющими спинами солнце тихо продолжает свой путь. Полуденный ветерок доносит из леса запах прелых листьев.

Спасибо небу и его солнышку: точно в полдень Дразнила требует, чтобы его накормили. Он просто останавливается как вкопанный. Ни брань, ни хлопанье бича — ничто не заставит его тронуться с места: подавай ему торбу с овсом, и все тут! Вон дедушка уже снимает ее с воза. Это Дразнила нам, значит, помог.

Мы садимся полдничать; жуем хлеб и с опаской поглядываем на нашего мерина: как бы он своей торопливостью не сократил нам обеденного перерыва. Прилипшая к рукам земля высыхает и осыпается. Песчинки попадают на хлеб. Хлеб мягкий, а песчинки — твердые. Они так и скрипят на зубах. Мы их запиваем холодным ячменным кофе.

Трясогузка порхает вокруг нас. Погожий день подарил ей к обеду жирных мух. Вдали вспыхивают огни: это жгут ботву. Дым низко стелется над полями. Запах у него горклый.

Мне велят сходить к Кимпелям и взять у них мешки под картошку. «Мы уже договорились с ним», — напутствует меня дедушка. Наконец-то я могу разогнуть спину! Рад-радешенек, я бегу в деревню.

Воздух прозрачный-прозрачный. Кузнечики, словно одержимые, чистят ножками искрящиеся крылышки. Шмели снова ожили. Точно черные бархатные шарики, они висят на маленьких цветочках вереска. Посвистывают скворцы — это они лето домой зазывают.

У Кимпелей я никого не застаю. Цепные собаки лежат на солнцепеке и выкусывают зубами блох. Меня-то собаки знают. Они чуть приподнимают морды и лениво метут облысевшими хвостами по песку. Назад я иду выгоном, там, где стоит домик Шепелявой Кимпельши.

Когда я прохожу мимо, Шепелявая толчком открывает окошко и спрашивает:

— Тебе что, золотко?

— Ничего, — отвечаю я.

Все равно она не может выдать мне мешки: на усадьбу ей вход заказан.