Эмилиян Станев - Похититель персиков

Когда денщик вернулся, Элисавета подозвала его и сказала:

— Съезди завтра в город и разыщи старые сапоги господина полковника. Привезешь их сюда, но никому об этом ни слова. Я хочу отдать их тут одному бедняку.

Солдат удивленно взглянул на нее, помолчал, потом кивнул, и в его сощуренных глазах промелькнула неприятная усмешка.

Она не рассказала полковнику о дневном происшествии, но за ужином нарочно завела разговор о пленных. Полковник нахмурился.

— А каково болгарам, которые у них в плену? Ты об этом подумала? Ты знаешь, как с ними обращаются? Да лучше погибнуть в бою, чем попасть к ним в плен!

— Почему бы нам не быть более гуманными? — горячо возразила она.

— Ты что, не видишь, что нет хлеба, нет обмундирования. Солдаты босы, в бой идут голодными, а ты печешься о пленных! Выбрось из головы свои учительские бредни!

Она нахмурилась и умолкла не потому, что его доводы убедили ее, а потому, что была задета выражением «учительские бредни» и поняла, что дальнейший разговор бесцелен. Полковник презирал всякую чувствительность. Он откинулся на спинку стула, иронически посмотрел на жену и сказал с вызовом:

— Уж не ходила ли ты на дорогу смотреть на них?

— На кого?

— На пленных. Их каждый вечер проводят мимо. Не советую ходить. Тебе нет до них дела. Порядочной женщине не пристало смотреть на подобные неприличия. Ведь они потеряли всякий человеческий облик.

— А как же может быть иначе, когда они голодны, измучены?

— Голодны? Пускай радуются, что они в тылу. Будь они сыты, они стали бы бунтовать.

Он прочитал на ее лице досаду и переменил разговор.

— Приехал в отпуск Карналиев. Привез два ящика сахару, каналья! Вот что значит быть комендантом пограничного города. Убежден, что он и соль тоже вывез контрабандой из Румынии. Деньги загребают… И это офицеры! Проходимцы!

Он возмущенно и грозно крутил свои густые усы. Хотя он и не променял бы свою комендантскую должность ни на какую фронтовую, он все-таки чувствовал себя обойденным. В отличие от большинства своих коллег — комендантов тыловых городов — он в самом деле не воровал. Полковник любил хвастаться, что не привез домой никакой военной добычи, кроме турецкого кавалерийского карабина, и это давало ему право возмущаться, когда кто-либо из его коллег пятнал честь мундира такого сорта делишками.

Так как Элисавета не выразила никакого сочувствия его переживаниям, он вспомнил о своей ране и стал жаловаться на боль в ноге. Обычно жена старалась угождать ему, но на этот раз безучастно сказала:

— Погода, верно, переменится, вот твоя рана и дает себя знать. У тебя ревматизм.

Он потребовал горячей воды, и вскоре денщик принес медный казанок, формой напоминавший поповскую камилавку. Туда насыпали соли, и полковник, сняв сапоги, опустил ноги в воду. Он всегда прибегал к этому примитивному средству, когда разбаливалась нога, воображая, будто подсоленная вода обладает целебными свойствами морской. Удобно развалясь в шезлонге, он попеременно вынимал из казанка ноги и опускал их, морщась от горячей воды.

Когда-то это даже забавляло Элисавету. Она знала наперед всю программу этой процедуры. Вдосталь нажаловавшись на несправедливость судьбы и на боль, он становился добродушным, сентиментальным и неуклюже — ласковым. Но теперь это вызывало в ней раздражение. Она знала, что сейчас он снова скажет: «Стареем, Лиза, стареем, девочка моя», — не потому, что сознавал собственную старость, а из желания внушить ей, что она тоже состарилась.

С газетой в руке она отошла к висевшей на стене лампе, над которой вился рой мошек и ночных бабочек.

Кругом раздавался меланхоличный, похожий на прерывистый стон стрекот кузнечиков, в воздухе струились запахи трав, дыма и жареного мяса, которое денщик только что кончил готовить. С соседнего луга доносилось фырканье старого коня. Потом из города долетело медленное пение солдатского горна, созывавшего новобранцев в казармы на молитву. А несколько минут спустя его сменил хор мужских голосов: «…на сопротивные даруя… царю нашему Фердинанду…»

Сотни голосов сливались в мелодичном речитативе молитвы, которая рвалась к темному звездному небу и замирала в душной ночи, точно зов, полный упования на кого-то, кто должен же быть в этом черном куполе, опрокинутом над пышущей жаром землей.

Элисавета машинально пробегала глазами газетные строчки, а мысли ее были заняты войной. Война была далеко — где-то там, на юге и на севере, — но она чувствовалась в немой печали, нависшей над страной, в солдатской молитве, даже в этой жаркой, удушливой августовской ночи. Чего-то недоставало для того, чтобы жизнь выглядела спокойной и привычной, — не было мужчин, юношей, не было самой молодости. И на фоне этих мыслей перед ней возникал образ пленного серба, пробиравшегося ползком по земле, чтобы утолить голод. Ей опять слышались его слова — «ради бога, сударыня», и он казался ей мучеником, жертвой чудовищной несправедливости. Душа кипела горечью и гневом. Разве война не разбила и ее собственную жизнь? Разве не напрасно растрачивает она жизнь и сейчас?