Эмилиян Станев - Похититель персиков

Элисавета вопросительно взглянула на меня. Я понял, что она готова простить его.

— Надо было попросить меня, я бы вам сама нарвала чего хотите, — сказала она и сконфузилась, тут же поняв нелепость такого назидания.

Что знал о ней этот бедняга, мог ли он обратиться к ней с какой-либо просьбой? Его счастье, что денщика не было на месте. Иначе дело обернулось бы скверно.

Она замолчала, смущенная пристальным взглядом пленного. Потом, преодолев неловкость, решительно сказала:

— Если вы так голодны, идемте со мной.

Тут вмешался я:

— Вам известно, что патрули стреляют в каждого, кто попытается выйти за пределы лагеря?

— А я не убегал из лагеря, — беспечно ответил он. — Я только свернул с дороги.

— Пусть он пойдет со мной, я его накормлю, — настаивала Элисавета. — Пусть не стесняется. Объясните ему.

— Я понимаю, — сказал пленный.

— Тогда идемте!

Она попросила и меня пойти с ней.

Я знаком пригласил его следовать за нами. Он шел позади Элисаветы, неся под мышкой наполненную плодами шапку.

Подойдя к дому, Элисавета предложила нам подождать на скамье. Я сел возле пленного и заговорил с ним. Оказалось, что родом он откуда-то из-под Сплита, отец у него хорват, мать сербка. Он музыкант; был учителем музыки в одной из белградских гимназий. Рассказывая, он то и дело поглядывал на дом. Когда Элисавета показалась в дверях, он поспешно положил ногу на ногу, чтобы спрятать голое колено.

У нее в руках был поднос с едой. Она протянула ему поднос, и он трясущимися руками взял его, но к еде не притронулся. Очевидно, стеснялся есть при нас, боясь показать, как он голоден. Мы поняли, что нам лучше оставить его одного.

— Я могу дать ему кое-что из платья, — сказала Элисавета, когда мы отошли в сторонку и я передал ей свой разговор с сербом.

— И сделаете благое дело. Он наш коллега, учитель.

— Учитель?

— Да, музыкант, учитель музыки.

Это сообщение, по-видимому, поразило ее и тронуло. Она пошла в дом и через несколько минут появилась со свертком в руках. Мы вернулись к нашему гостю. Он уже покончил с едой и теперь сидел, задумавшись.

Персики и виноград были выложены на поднос, грязная рваная шапка скомкана в кулаке. Стало быть, возвратил похищенное.

Элисавета протянула ему сверток.

— Возьмите, — сказала она. — Если вы сумеете еще раз зайти, я постараюсь чем-нибудь помочь вам. А персики возьмите тоже. Зачем вы их высыпали?

Ей следовало бы предупредить его об опасности, которой он подвергался, и вообще, на мой взгляд, незачем было его приглашать, но она не решалась ему сказать, что она жена коменданта, которого он наверняка знал и наверняка ненавидел. К моему удивлению, она повторила, подчеркивая каждое слово:

— Приходите опять в это же время — не позже и не раньше. Когда я одна…

Будто свидание ему назначала.

Он кивнул, глаза его сверкнули, и я увидел, с каким восторгом он следит за каждым ее движением. На прощание она спросила, как его зовут.

— Иво Обретено нич, — сказал он просто.

— Иво — по-нашему Иван, — сказал я.

Тут я заметил, что Элисавета тоже украдкой разглядывает его. У него было узкое лицо, мужественный подбородок и открытый умный лоб. Руки загрубели, но пальцы, как у музыканта, — тонкие, длинные. Мне показалось, что Элисавета во время короткого разговора с ним очень волновалась. Мы уже дошли до каменной ограды, за которой пролегала дорога. Она подала ему на прощанье руку, он быстрым движением взял ее и почтительно поцеловал. Его темные глаза потеплели, он задержал ее руку в своей дольше, чем полагалось, и я видел, что Элисавета не пытается ее отнять. Напротив, ей, очевидно, было приятно это, потому что она улыбнулась ему.

Когда мы остались вдвоем, она попросила меня ничего не говорить полковнику.

— Он ненавидит сербов и рассердится на меня, если узнает, что я помогла этому человеку.

Я обещал.

— Неужели пленным так худо живется? — спросила она.

— Куда хуже. Этот еще неплохо выглядит. Должно быть, пользуется некоторыми привилегиями. Если хотите увидеть их, приходите сюда под вечер, когда они возвращаются по этой дороге в лагерь.

— В какое ужасное время мы живем! — сказала она и повернула к дому.

Немного погодя я увидел, что она недвижно стоит, глядя куда-то вдаль. Задумалась о чем-то. Потом она прошлась вдоль дома, убрала поднос и села на скамью, где незадолго до того сидел пленный. Взяла книгу, но та, по-видимому, скоро ей наскучила, и она отложила ее.

Тишина становилась все более гнетущей. Обильно залитая палящим солнцем земля приуныла и поблекла. От дома тянуло прохладой и запахом карболки. Даже темная недвижная листва ореха и та озабоченно примолкла, словно дереву тоже передалась общая грусть.