Яков Кравченко - Ночь на кордоне

— Я тоже так умею, — сказал я.

— Молодец, я сразу понял, что ты умный малый. А теперь смотри…

Он скрючил пальцы, и на стене появился заяц. Да какой хороший! Вот он пошевелил ушами, прижал их, потом стал лапками тереть мордочку — умываться. Вдруг вскочил, навострил уши — испугался и побежал. После зайца аист крутил длинным носом, чистил перья, мотал головой. За аистом боролись два медведя, потом показывал слона и крокодила.

Разинув рот, как завороженный смотрел я на стену.

Дядя Костя поднял штору и потушил фонарь.

— Ну что, здорово? — опросил он.

— Очень.

— Я тебя научу. Ты только ешь… Раз я тебя полюбил — я всё для тебя сделаю. Научу японской борьбе, будешь самый сильный. А как хоппель-поппель танцуют, знаешь? Научу. Ты только приходи ко мне. С тобой мне хорошо.

За каких-нибудь полчаса он показал мне столько удивительных вещей, что у меня голова кругом пошла. Мне было приятно, что моё присутствие радует такого хорошего человека.

Картин, однако, в тот день я не посмотрел.

Дядя Костя глянул на часы и куда-то заторопился.

— Ну, мне надо идти, — сказал он. — Ты заходи, не забывай.

Очутившись на улице, я вспомнил, что он не показал мне и английский ножик, но вернуться постеснялся.

С тех пор я бывал у дяди Кости почти каждый день, и не было более приятного времени, чем то, которое я проводил у него. Он по-прежнему забавлял меня разными фокусами, кормил, поил и за это решительно ничего не требовал.

Дома я взахлёб рассказывал тётке о своём приятеле. Она внимательно слушала и, кажется, не одобряла моё знакомство.

— Ты-ка перестань к нему ходить, — сказала она однажды строго. — Уж слишком он полюбил тебя. Не к добру это…

Зима в том году задержалась. Был уже декабрь, а на дворе грязь, слякоть, ветры, и только по утрам лужицы прихватывало ледком. Но холода наступали, нужна была топка, и мне приходилось ходить на станцию за углём.

Там, где из паровозов высыпали сгоревший уголь, всегда копались люди: мальчишки, женщины, старики. Среди шлака удавалось найти антрацит, его и собирали в корзины.

Когда проходил состав с углём, мальчишки цеплялись за подножки и на ходу сбрасывали с платформы крупные куски антрацита. Потом, кувырком катились под откос, рискуя свернуть себе шею.

В последний раз мне не повезло. Полицейские и немецкие патрули не пускали на станцию. Они охраняли огромную, величиной с двухэтажный дом цистерну, выкрашенную серебристой краской. На путях стояли длинные составы с горючим. Из них в цистерну целыми днями перекачивали бензин.

Я и один мужчина в потрёпанном пальто и в очках всё же обошли цистерну и стали копаться в отвале со стороны кирпичного завода.

Тут нас и захватил полицейский.

— Чего роетесь? Не знаете, что запрещено? — закричал он, подходя.

Удар сапога — и корзинки наши полетели под откос.

— Марш за мной!

Он повёл нас на станцию, где у разрушенной водокачки в шинели, наброшенной на плечи, сидел мой знакомый полицейский Илья Медведь. Уставившись неподвижными мутными глазами в одну точку и склонив голову набок, он играл на гармошке.

— Илья Нестерович, — обратился к нему наш конвоир, — вот, поймал с поличным. В запрещённой зоне уголь воровали…

— Мы не воровали, — возразил мужчина, — мы собирали.

— Молчать!

Медведь продолжал играть, не обращая на нас никакого внимания. Закончив мелодию, он с рёвом сжал мехи, осторожно поставил гармошку на землю и, подойдя к нам, так ударил мужчину по голове, что тот упал, словно ему отсекли косой ноги. Я думал, он его убил, потому что мужчина долго лежал неподвижно, раскинув руки. Мне казалось, что если бы Илья таким кулачищем ударил корову, то с ней, вероятно, было бы то же самое.

— А ты — брысь! — топнул он на меня ногою.

Я бросился бежать без оглядки.

В последующие дни в нашем городе происходили удивительные события.

Для меня они начались с неприятностей в училище.

Как-то сидел я, как всегда, у окна, не слушал Дарью Петровну и думал о разных грустных вещах: о том, что я одинок, оторван от своих друзей-мальчишек, что погода такая дрянная, что нет хороших вестей с фронта…

Резкий окрик Дарьи Петровны заставил меня вздрогнуть.

— Сомов! Встань! Почему ты безобразничаешь? До каких пор я буду делать тебе замечания? Не забывай — у меня тоже есть нервы… Не хочешь учиться — убирайся вон. Завтра же придёшь с тёткой.