Анна Гарф: Кожаные башмаки

И Миргасим ещё быстрее зашагал к реке. Шёл да оглядывался — нет ли где поблизости бабушки? Что, если вздумает проверить, хорошо ли работает внук?

Асия-москвичка вчера всё спрашивала, для чего кизяки, зачем навоз. Миргасим рассказал: высохнут кирпичики, и получится топливо. Ох и жарко горят в печи кизяки эти! Зимой бабушка истопит печь на ночь, и в избе до утра, как в бане, жарко. Но главное, от кизяков золы много остаётся, а зола в хозяйстве дороже золота. Из неё щёлок варят, со щёлоком белье стирать, полы мыть больно хорошо. А ещё золой землю кормят, удобряют. На сытой земле и хлеба тучней, и овощи слаще.

«Ах, как интересно! — обрадовалась Асия. — Непременно завтра пойду с девочками кизяки лепить».

Пошла, как же! Не видно её там, где девчонки наши работают. Москвичка! А что, если она вместе с бабушкой Миргасима ищет?

Он ещё прибавил шагу. Не озорничать спешит он, работать. Сено заготовить для Батыра — разве это не работа? Тень Миргасимова тоже быстрее побежала. Бежит и головой вертит, как Миргасим.

— Что вертишься? — спросил её Миргасим. — Бабушки боишься?

Длинная утренняя тень не ответила. Может, не слыхала? Уж больно далеко её голова, рукой не достанешь. А грабли на её плече как столб телеграфный.

— Мои грабельки маленькие, да зато удаленькие, — сказал своей тени Миргасим. — Зубья, гляди, как десять солнц горят, а твои грабли чёрные как ночь. Молчишь? Языка у тебя нет, что ли?

Он показал тени язык и чуть шею не свернул, чуть глаза не вывихнул, подглядывая, что сделает тень. Она, оказывается, в долгу не осталась, тоже язык высунула, да какой!

— Хвалишься? Если голову поверну, язык у меня всё равно останется высунутый. Видишь? А твой теперь где? Проглотила, да? Молчишь? Ну и молчи, а я буду песни петь.

И Миргасим запел:

Но вдруг он сам себя перебил:

— Не буду петь про вороных да сивых. Спою-ка про милого моего гнедого, про Батыра-коня.

Так с песней вышел к берегу, туда, где вчера траву нарезал, расстелил.

Но поворошить не пришлось.

На скошенной траве сидела Асия. Она плакала, да так горько, что и Миргасима не заметила.

Вот глупая! Вчера вечером в избе народу было полно, охали, вздыхали, слушая письмо её отца, только Асия и слезинки не пролила. Теперь ни души кругом. Для кого же она плачет? С какой стати горевать, если и пожалеть некому? Только младенцы вопят когда вздумается, им всё равно, есть кто рядом или нет. Орут себе в своё удовольствие, на то они и младенцы несмышлёные.

— Плачь, плачь, — сказал Миргасим, — а то речка пересохнет.

— Тебе чего надо? Зачем пришёл?

— Нет, это тебе чего надо, ты зачем здесь? Это моя трава!

— Ну и спрячь её себе в карман.

— Уселась! Для тебя косили, что ли?

— Где хочу, там и сижу, земля не твоя.

— Нет, это наша земля, колхозная. Ты здесь чужая, а не я.

«Ох, для чего слово такое опять сказал — «чужая»? — спохватился Миргасим. — Мало разве за слово это вчера от Зуфера попало?»

Как вспомнил про Зуфера, сразу пониже спины зачесалось. Взглянул на Асию — она как ни в чём не бывало спокойно так говорит:

— Погоди, кончится война, приедешь к нам в Москву, тогда я… я тогда…

— На речку плакать пойдёшь?

— На Москву-реку не пойдёшь, — усмехнулась Асия. — Она перилами чугунными огорожена.

— Так я тебе и поверил!

— И берега камнем выложены.

— А головастики как же? О них ты не подумала?

— Головастики? Ха-ха! Да я их в Москве и не видывала.

Миргасим положил грабельки на землю, засучил штаны, шагнул в речку. Здесь у самого берега, на мягком дне, в прогретой солнцем воде, головастики так и кишели. У них уже выросли лапы, у кого было по две, у некоторых и все четыре. Но хвостов они ещё не сбросили, лягушками не стали.

Черпнул Миргасим шляпой — головастиков туда набилось полным-полно. Всякие — и с двумя, и с четырьмя лапами!

Выскочил на берег:

— Асия, гляди! — и поставил к её ногам шляпу.

Она как закричит!

Старшие ребята, которые в поле картошку окучивали, услыхали, мотыги свои побросали и будто на крыльях к реке полетели: думали, девчонка утонула.