Иван Супрун - Егоркин разъезд

Шагах в трех от директора дороги стояли остальные начальники. Среди них особенно выделялись двое: высокий сухой старик с козлиной бородкой и с очками на носу и толстяк, глядя на которого, казалось, если он снимет китель, то его тело моментально, как тесто, расползется во все стороны.

Окончив рапортовать, Бабурин нагнул голову и уставился в землю.

Директор шагнул еще ближе к нему и спросил:

— А начальник станции что — болен?

— Никак нет-с, — ответил Бабурин.

— А где он?

— Не знаем.

— То есть как это не знаете?

— Два часа пять минут назад его не стало.

— Как не стало, умер?

— Нет, не умер, а уехал на лошади.

— Куда?

— В неизвестном направлении.

— Зачем?

— Тоже не знаем.

— Так… так… — процедил сквозь зубы директор и, повернувшись к свите, сказал: — Феноменальный случай, господа! Начальник разъезда не желает встретиться со мной. Удивительно!

— Осмелюсь доложить, — вмешался Самота.

— Ну что ж, докладывайте, — разрешил директор.

Самота четким шагом вышел на середину круга и отчеканил:

— Дорожный мастер Кузьмичев! Вверенный мне околоток в полной исправности и готов к осмотру как в смысле пути, так и в смысле всех зданий, сооружений и всего прочего.

— Хорошо, господин Кузьмичев, мы посмотрим. Видно сразу, что Вы заботитесь, а вот ваши движенцы, Леонид Евгеньевич, того…

Высокий худой старик кашлянул и хотел ответить, но в это время кто-то громко застучал ногами по доскам перрона. Толпа раздвинулась, и перед начальством предстал Павловский.

Старик застыл на полуслове, Павловский же, став к нему лицом, а к директору спиной, запыхавшись сказал:

— Смею представиться, начальник разъезда Павловский.

Вид у Павловского был далеко не представительный. Все на нем — за исключением новенькой форменной фуражки, было заляпано грязью; руки измазаны, покрасневшее лицо и шея лоснились от пота, один ус смотрел вверх, другой вниз. «Что такое с ним случилось?» — удивились лагунковцы.

До Левшино Павловский домчался за каких-нибудь двадцать минут, гусей приобрел тоже без задержки, зарезали их в два счета. Но все равно, как ни скоро, все это делалось, а время шло, и когда он тронулся в обратный путь, до прихода служебного поезда оставалось не так уж много времени. Однако его вполне хватило бы, чтобы доехать до разъезда и даже ощипать гусей, если бы на середине дороги не приключилась беда. Когда Павловский объезжал по заболоченной дороге небольшое озерко, обросшее камышом, прямо перед лошадиной мордой вдруг вспорхнула какая-то птица. Лошадь испугалась, и отпрянула в сторону, ходок перевернулся, и Павловский шлепнулся в грязь. Вскочив на ноги, он первым делом кинулся к лошади, которая стояла почти по брюхо в болотной жиже, ухватился за узду и заорал. Лошадь рванулась к дороге, но засевший в грязи ходок не тронулся. Павловский взял в руки бич и начал хлестать им по лошадиной спине. Но и это не помогло.

Положение создавалось хуже некуда: уже нужно было быть на месте, а он, промокший и весь, как черт, грязный, возился в трясине. Наконец, когда стало вполне ясно, что ходка не вытащить, Павловский распряг лошадь, вывел ее из болота, сел верхом и поехал шагом; быстрее идти она не могла. Гусей он перевязал за горло снятым с себя ремешком и перекинул через спину лошади.

Как только показался разъезд, душа Павловского упала — служебный поезд подходил к стрелкам. Павловский принялся изо всей силы нахлестывать лошадь.

Не доезжая до ограды, он спешился; схватил гусей и помчался домой. Людмила Сергеевна, увидев мужа, всплеснула руками:

— Господи! Господи!

— На, бери и сию же минуту обделай, — прохрипел Павловский и, бросив на крыльцо гусей, кинулся стремглав в дежурку. В дежурке он стер с себя кое-какую грязь, надел новую форменную фуражку и выскочил на перрон. Когда толпа расступилась, Павловский увидел перед собой высокого представительного старика. Подумав, что это и есть директор дороги, он решил представиться ему.

Павловский стоял и ждал разрешения, и оно последовало, только не от старика, а откуда-то сзади:

— Ну, ну, представляйтесь, представляйтесь…

Павловский обернулся и увидел усатого человека в белом кителе, перед которым стояли навытяжку дорожный мастер и дежурный по станции. Усатый человек страшно гневался… зубы плотно сжаты, на щеках — желваки, брови нахмурены, взгляд строгий, колючий. Поняв, что это и есть директор дороги, Павловский так перепугался, что не смог выговорить слова.