Иван Супрун - Егоркин разъезд

— С меня начинайте. Я вам всю правду скажу, — подал голос со своего топчана Леонтий Кузьмич Тырнов.

— Давай выходи.

Леонтий Кузьмич подошел к столу:

— Моя правда такая: пора бы уж вам, Степан Степанович, прекратить эту канитель, а то ведь стыдно от нее делается.

— Мне не стыдно, я шпалы не нес.

— Работаем мы, — продолжал Леонтий Кузьмич, не обращая внимания на замечания мастера, — весь день на морозе, да если станем еще ночью трястись, то толку от нас никакого не будет — заболеем.

— Не заболеете. На позициях вон люди в снегу лежат, а терпят. Мы в японскую войну тоже…

— Терпят — это верно, — согласился Тырнов, — а только если так дело пойдет дальше, то терпение лопнет и у тех, которые в окопах, и у тех, которые дома.

— Это как же понимать? — насторожился Самота.

— А вы, Степан Степанович, разве не знаете, как? После японской-то войны, в пятом году терпение лопнуло у народа? Лопнуло. Ну вот, так и надо понимать.

— Прекрати свою каторжную речь, сейчас же перестань, — приказал торопливо Самота. Он страшно боялся, когда при нем затевались недозволенные разговоры. — Я тебе про шпалу говорю, а ты про что? Пятый год вспомнил…

— А почему же не вспомнить хорошее, — спокойно сказал Тырнов.

— Хорошее… — Самота выскочил из-за стола, добежал до порога, затем повернулся и топнул ногой:

— Оштрафую всех за шпалу! А до тебя, Тырнов, каторжанская твоя душа, кроме всего прочего, доберутся особо, тебе покажут, как разводить смутьянские разговоры.

После ухода Самоты некоторое время все сидели молча, не двигаясь. Потом Вощин вскинул глаза на Тырнова:

— Ладно ли ты делаешь, Леонтий Кузьмич? Ведь мастер-то и в самом деле может съесть тебя?

— Э-э… — Тырнов махнул рукой и подался в угол.

Аким стал одеваться.

— Ты куда? — спросил Пашка Устюшкин.

— Пилите тут, а я схожу еще разок, — ответил Аким. — Сейчас самый аккурат: темно, да и он ни за что не подумает, чтобы мы еще раз пошли сегодня за шпалами.

Егорка не раз слышал слова «пятый год».

Отец и крестный как-то сидели за столом и рассуждали о войне. Мать гремела ухватом у пылающей печи и, кажется, даже не слушала их. Но вот отец, а за ним и крестный стали говорить про пятый год. Мать притихла, поставила ухват в угол, подошла к столу и приглушенным голосом зачастила:

— Довольно, мужики, довольно, перемените разговор, не забывайте, что у стен есть уши: подслушает кто-нибудь да передаст куда следует, а потом расхлебывайся.

«Выходит, что год этот, пятый, очень опасный, раз его так боятся все, и узнавать про него надо не дома, а на улице, где нет ни матери, ни ушастых стен», — решил Егорка…

Как только они с отцом покинули барак, Егорка спросил:

— А какой это пятый год?

— Обыкновенный… тебя в то время не было на свете.

— Дяденька Тырнов говорил, что тогда лопнуло у всех терпение. Как это лопнуло?

Отец не ответил.

— И мастер из-за этого года очень разозлился, — продолжал Егорка. — Дяденьку Тырнова каторжником обозвал, съесть его хочет. Как это съесть?

— С работы выгнать — вот как.

— А за что его выгнать? Ты же сам видел: шпалу украл не он, а Аким.

— Он собирается съесть его не за шпалу, а за другое.

— А я догадался, — не отставал Егорка. — Мастер злится на дяденьку Тырнова за то, что он каторжник, он человека убил. Я один раз слышал про это.

— Тырнов человека убил? Брехня. Не верь.

— Так ведь дяденька Тырнов сам рассказывал про это.

— Это он нарочно, шутил. Он, может быть, и сидел в остроге, только не за убийство. — Помолчав немного, отец добавил: — Каторжники бывают разные: плохие и хорошие.

— А он какой?

— Он хороший.

— А если он хороший, то за что же его садили в острог?

— Про это тебе еще рано знать, и ты об этом не спрашивай и не рассуждай.

Егорка перестал спрашивать и до самого дома думал: скорей бы уж наступило «не рано». Тогда бы он сразу разузнал про все: и про пятый год, и про то, как у народа лопнуло терпение, и про каторжников.

Леонтий Кузьмич Тырнов появился на разъезде прошлым летом.

Из каких он прибыл мест, есть ли у него родные, — никто не знал.

Самота невзлюбил новичка.

Рабочие сначала не могли понять, из-за чего лютует мастер, а потом, когда поближе узнали Тырнова, поняли — такому человеку, как он, трудно уживаться с начальством, особенно с таким, как дорожный мастер.

По установившемуся, никем не писанному правилу, каждый, вновь принятый в путевую артель, был обязан после первой получки преподносить мастеру четвертную бутыль водки. Так делали Вощин, Аким Пузырев, Пашка Устюшкин и другие, пришедшие на транспорт до начала войны. В войну же, когда торговлю водкой запретили, новички дарили мастеру деньги — половину первого заработка. Кроме этого, новичок должен был в течение двух-трех месяцев, в свободное от работы время, батрачить на мастера: косить сено, таскать воду, пилить и колоть дрова, чистить стайку и т. п.