Иван Супрун - Егоркин разъезд

— «Ступеньки» все здоровы?

Здоровы ли были «ступеньки» или какая-либо из них прихворнула, Авдотья Васильевна не изменяла своей привычке — она усаживалась посредине избы и, покачивая головой, принималась приговаривать:

— И господи ты боже мой! Посмотрю я на вас, и аж сердце кровью обливается, ведь мал-мала меньше…

Егорка не любил слушать крестную — от ее речей на душе становилось нудно, тоскливо — и обычно после слов «мал-мала меньше» старался улизнуть на улицу или заняться какими-нибудь интересными делами дома, но однажды все же решил выслушать ее до конца. Такое желание у него появилось потому, что после предыдущего крестниного посещения между отцом и матерью произошел интересный разговор.

— Не пойму, чего это кума зачастила к тебе с горькими словами, ноет и ноет? — сказал отец.

— Да и мне тоже что-то чудно. Раньше, бывало, хотя она и говорила, но не так как-то, а теперь из-под самого сердца достает; и все про детей, все про детей, — ответила мать и, помолчав немного, добавила: сочувствует…

— Так-то оно так, да уж больно старательно она сочувствует. Как будто мы погибаем. Не люблю я этого.

— А что поделаешь? Не накину же я платок на ее роток?

— А ты попробуй накинь.

— Что же это я так прямо и должна ей сказать: «Не говори ты, кума, таких слов». Или, может, так: «Уходи-ка ты домой, кума».

— Не так.

— А как?

— А вот так. Она примется причитать над тобой, а ты начинай причитать над ней.

— Она горюет надо мной из-за того, что у нас много ребятишек, а мне над ней горевать не из-за чего: ребятишек-то у них нет.

— Вот из-за того, что у них нет ребятишек, ты и погорюй.

— Раз богу не было угодно дать им детей, зачем же ее-то расстраивать.

— Ее расстраивать нельзя, а тебя можно?

— Ладно, чего уж там, — замялась мать.

— Не ладно. Придет вот, я сам с ней побеседую.

С чего началась беседа, Егорка не слышал. Он прибежал с улицы уже тогда, когда крестная сидела на своем обычном месте посередине избы и говорила:

— Да чего уж там… По этой живой лесенке вы скоро спуститесь на самое дно.

Егорка быстро взобрался на нары, привалился спиной к стене и притих.

— По лесенкам не только спускаются, но и поднимаются, — заметил отец.

— Подниметесь до нищенской сумы.

— И тогда все равно выгода будет на нашей стороне — отшучивался отец. — Вы с кумом принесете два куска, а мы восемь.

Крестная будто не расслышала отцовских слов. Наклонив голову набок, она продолжала:

— Обужи нет, одежи нет, да ведь и жить-то по-человечески негде — теснота.

— Про обужу с одежой ты правильно говоришь — их нет, — согласился отец, — а вот насчет простору ошибаешься: мест хватает всем.

— Да уж где там, — махнула рукой крестная. — Подрастут вот еще немножко, тогда узнаешь, хватает или не хватает. Сейчас у вас у всех тела сжимаются, а тогда будут сжиматься и тела и души.

— Хорошую душу теснота не испортит.

— Испортит, да еще как.

— А вот и нет, — доказывал отец. — Возьми, к примеру, пчел или муравьев. Ни одно насекомое не живет в такой тесноте, как они. А польза? Пчелы собирают мед, муравьи лечебный спирт дают, а вот всякие «просторные» комары, мошки да мухи только и знают, что высматривают, из кого бы крови попить да где бы нагадить.

— Так ведь вы не букашки какие-нибудь, а крещеные души — люди?

— А что люди? В пассажирских вагонах людям в два раза теснее, чем нам, а ничего с ними не случается, мирятся да еще деньги эвон какие платят за билеты.

— Чудак ты, кум, те люди едут, а вы?

— Мы тоже едем. Разница только в том, что ихние станции ближе, а наши дальше.

— Это где же ваши станции и как их зовут? — спросила насмешливо крестная.

— Были бы станции, а названия будут. А вот у вас с кумом таких станций нет, и едете вы с ним, не ведая куда и не зная зачем.

— Это как же понимать? — вскинула голову крестная.

— А так. Мы живем со смыслом, силу и заботу тратим на большое дело — людей ростим. А вы для чего живете? Куда вы свои силы расходуете? На кота Кузьку да на корову Маруську?

Крестная вытаращила глаза.

— Сейчас-то вы еще храбритесь, над другими слезы льете, а что будет потом. А будет с вами вот что…

И отец, таким же, как у крестной, жалостливым тоном, начал горевать над судьбой бездетной кумы.

Сначала он говорил про то, как, должно быть, тоскливо Авдотье Васильевне оставаться одной, когда Порфирий Лукич уходит в обход на свои версты и как бы они с кумом жили весело, если бы у них были дети. Потом стал печалиться над приближающейся старостью Авдотьи Васильевны и Порфирия Лукича. Будут они лежать на печке немощные, больные, никто их не накормит и никто не скажет ласкового родственного слова.