Галина Карпенко - Самый младший

— Очень хорошо, очень хорошо, — сказала тётя Маша. — А вам, дорогие, здесь хорошо, очень мне у вас понравилось.

Ребята проводили её до калитки, и кто-то закричал вслед:

— Приезжайте ещё!

Она обернулась. Никто уже на неё не глядел. А на раскрытой калитке туда и обратно катался Карим.

Когда тётя Маша сошла с поезда, на перроне её встретил Миша.

— Ты зачем? — удивилась мать.

— Как — зачем? Дождь.

Тётя Маша увидела у него в руках зонт. И правда, по крыше перрона барабанил дождь.

— А там не было дождя, — сказала тётя Маша, беря Мишу под руку.

Миша держал над ней раскрытый зонт, и они пошли к трамваю. В метро тётя Маша не ездила: у неё, как она говорила, «под землёй не хватает дыхания».

— Насквозь? — спросил Степан Егорович, открывая дверь.

— Сухая, сухая, — ответил Миша. — Там, говорит, и дождя не было.

— Ну как вы тут без меня? — спросила тётя Маша.

— Погибли, как видишь. — Степан Егорович снял с плиты чайник, и тётя Маша села за стол.

Степан Егорович ждал, когда она сама начнёт рассказывать. Но тётя Маша пила чай молча, будто в кухне была одна.

— Фёдор Александрович! Чайку! — крикнул Степан Егорович.

— Иду, иду! — откликнулся сосед. Он, наверное, тоже ждал тётю Машу. — Ну, как съездили? — спросил он, присаживаясь к столу и наливая себе стакан.

— Хорошо, — ответила тётя Маша.

— Там местность хорошая, — завязывал разговор Фёдор Александрович. — Я это место знаю. Ну, как же там ребята живут? Понравилось вам?

— Очень, — ответила тётя Маша.

— Да ты, Маша, подробнее. Дом какой? Порядки? — спрашивал Степан Егорович.

— Порядки хорошие, и дом хороший. Все обуты, одеты, присмотрены. Всё, что нужно, есть. Всё есть, — повторила тётя Маша и, поглядев на мужа, добавила: — Там у них даже один мальчишка есть, у которого мать жива. Вот какое дело. — И она, перевернув чашку кверху донышком, встала из-за стола.

Когда за тётей Машей закрылась дверь, Степан Егорович, поглядев ей вслед, сказал:

— Теперь конец.

— Какой конец? — переспросил сосед.

— А такой, уважаемый мой, что теперь она Алёшку ни в какой детский дом не отдаст, хоть в самый распрекрасный.

Между Степаном Егоровичем и Анатолием Павловичем Гуркиным произошёл разговор, которого не слыхал Алёша, но который решил его судьбу.

— Вы меня знаете десять лет, — сказал Гуркину Степан Егорович, — и знаете мою семью.

— Вот именно, поэтому я и решил, — перебил его Анатолий Павлович. — Я хочу, чтобы вы поняли нас, поэтому я и решил. У вас четверо прекрасных детей, а мы одинокие люди. Мы создадим для Алёши все условия. Татьяна Лукинична…

— Ей трудно, Татьяне Лукиничне! — сказал Степан Егорович. — Детей растить нелегко.

— Конечно, растить не своего ребёнка сложно. — Анатолий Павлович покачал головой. — Но вам тоже не приходилось?

— Поэтому я и говорю с вами, что мне приходилось. Вы знаете нас десять лет, — повторил Степан Егорович. — Макарке было два года, Михаилу и Геннадию было по восемь, Насте шёл десятый год. Когда нас к вам поселили, вы, наверное, говорили: куда такая орава? Правда? А жили спокойно? И ребята мои вас уважали.

— Хорошо жили, — подтвердил Анатолий Павлович. Он был очень взволнован и даже встал. — Я очень вас уважаю, Степан Егорович, но вы должны понять: Серёжа вырос при мне. Ещё наши отцы… Это мой долг, понимаете, долг!

— И отцы ваши вместе росли, знаю. — Степан Егорович помолчал. — Но Алексею у нас легче.

— Может, он решит сам? — Анатолий Павлович строго посмотрел на Тимохина. Он выдвинул, как ему казалось, самый веский довод сложного решения.

— Алёшка решит, это я знаю, — ответил Тимохин.

— Он что, сказал вам? — спросил Анатолий Павлович.

— Нет, не сказал. — Тимохин покачал головой. — И не надо, чтобы говорил. Это надо понимать без разговора.

Степан Егорович вынул трубку и медленно, щепоть за щепотью, крепко прижимая табак большим пальцем, стал её набивать.

— Был у меня сын, — сказал он. — Теперь нет его. Погиб на стройке, город на Амуре строили. Слыхали? — Степан Егорович помолчал и добавил с трудом: — Забыть не могу.

Анатолий Павлович затих, он слушал тяжёлые слова отцовского признания, такие для него неожиданные, разбивающие все его надежды.

— Детей у нас четверо, — продолжал Степан Егорович, — только, как говорится, пополам: двое своих и двое чужих. Свои — Настя и Михаил, а приёмные — Генка с Макаром. Ребята ничего не знают. Мы с Машей для всех четверых мать и отец. — Степан Егорович говорил медленно, как бы припоминая. — Когда погиб наш старший сын, мы с Машей решили: было у нас трое детей, трое и будет. Михаил тогда ещё только ходить начал. Вот мы и взяли ему брата-ровесника. Им теперь обоим по восемнадцати: Михаилу и Геннадию. Когда они были поменьше, в школе все спрашивали: «Как это так? Тимохины близнецы, а совсем не похожие! И внешность и характеры совсем разные — удивительно!»