Геннадий Михасенко - Пятая четверть

— Ты чего, пельмень? Замерз?

И он осторожно, точно к мыльному пузырю, прикоснулся к Саниному носу. Нос показался ему таким холодным, что Антон присвистнул, ухватил ванну за ручку и поволок к крыльцу, только гравий зашуршал. Там он сгреб ванну в охапку, поставил сперва на верхнюю ступеньку, а потом и на порог.

— Вот так. Только не орать, а то дядя тоже заорет. Мама вот-вот вернется, так что терпи…

И сел за стол.

«Здравствуйте, мама и папа!..» И начать надо прямо с мотоцикла, как он гонять на нем научился, как он в ветровых очках и клешневатых крагам по локоть метеоритом проносится мимо милиционеров, и те даже не признают в нем пацана — просто низкорослый мужичок. А этот мужичок дней десять возил раненого брата на работу. Ну, может быть, о ране не стоит упоминать, но о работе… Только о вибраторе, этой двухметровой змее с железной головой, можно целое сочинение накатать. Леня как-то заметил, что в отличие от Земли, которая, как известно, держится на трех китах, железобетон держится на одном ките — на вибраторе. Возьмешь его — руки дрожат, мозги дрожат. Сунешь в мертвую кучу бетона — бетон сразу оживает, пузырится и плотно растекается по форме. Антон теперь все знает об этом деле — работал, не стенгазеты рисовал, не аккомпанировал лохматому горлодеру из 9-го «А» Эдику Болтовскому, не металлолом собирал, а вкалывал по-настоящему!..

— ¡Buenos dias! — раздался позади надтреснутый Светин голос. — Сашок не спит?.. У-у, нет! Вот хорошо! Я ему морковку принесла. Сашок, хочешь морковки?

— Он не будет, Света.

— Будет. Морковку все едят. — И она сунула Сане в рот маленький красный огрызок. Геракл стал сосать. — Видишь? Даже глаза закрыл.

— Значит, проголодался. Сейчас я молоко разогрею.

Саня тут же вытолкнул морковку языком, завертел головой, закряхтел и опять начал поднимать ноги.

— Сейчас, сейчас… Вот она, новая эра!

— Вы его на семена оставьте, раз он кричит, — посоветовала Света.

— Как это — на семена?

— Как! Посадите в грядку, и пусть другие ребятишки растут.

— Ах, вот как! Ну, об этом ты с тетей Томой и дядей Леней толкуй — они хозяева. А ну, пельмень, держи. — Антон как воронку воткнул в Санины губы соску с широким раструбом и стал ложкой наливать в нее молоко. Соска задергалась, и молоко пошло на убыль.

С улицы донесся женский крик:

— Све-етка-а!.. Куда тебя холера унесла с ключом, телка ты этакая?..

— Ой, меня! — встрепенулась Света и, ухвативши ключ, как всегда болтавшийся на шее, побежала. Ей, видно, влетало дома — не раз она появлялась у Зориных заплаканной, но никогда не жаловалась.

Тома пришла, когда Антон кончал кормление. Запыхавшаяся и раскрасневшаяся, она благодарно чмокнула его в щеку, взяла Саню к себе и стала торопливо рассказывать, что досыта наболталась по-испански и вообще проветрилась мировецки.

Смущенный Антон выдернул с полки книгу и с незаконченным письмом отправился на штабель. Тянул ветерок. Мошки не было. Да и без ветерка, в свои самые разбойничьи часы мошка мало промышляла во дворе Зориных — что-то ей тут не нравилось.

Антон перечитал написанное и задумался… Надо еще о Томе напомнить, что она здорово знает испанский язык и что даже он, Антон, выучил уже десятка два фраз… И еще бы что-нибудь про Тому… Но что?.. Трудно!.. Тогда про Гошку, про друга, которого все считают вором, а он не вор. Хотя стоп, нужно ли пугать родителей этой дружбой?.. Ничего. Если осторожничать, то вообще не о чем будет писать… Конечно, хорошо бы вскользь упомянуть и о «Птериксе», но это наверняка так переполошит мать, что она завтра же прилетит сюда и — прощай вертик! Уж лучше после полета…

В бревне трудился какой-то червяк. Он так вгрызался в древесину и так скрежетал зубами или чем-то там еще, что Антон несколько раз пересаживался, опасаясь, как бы червяк его не цапнул. Но звук отдавался во всем бревне, загробный, мерзкий звук.

В соседнем дворе громко негодовала старуха:

— Ну куда, куда вы, чичимозы, лезете?.. Я вас сейчас так разгоню, что вы всех чертей опередите… Генка! Куда, холерный, тянешься? В кадку хочешь нырнуть?.. Любка, почему не обула Генку?

— Не в чего, — пропищало в ответ.

— А в тапочки?

— Один потерялся.

— Ботинки возьми.

— И ботинка одного нету.

— Ах ты, змея! Не может обуть ребенка!.. Обуй один тапочек, один ботинок!

Иногда Антон ловил себя на том, что воспринимает не смысл речи, а ее звуки, словно люди были какими-то музыкальными инструментами.

Пора было закругляться, и так письмо вышло фантастически длинное — почти три листа. Вот только надо еще похвастаться, что видел, конечно, и саму ГЭС и Падунские Пороги, которые уже затопило, так что Антон Зорин был, может, последним человеком, кто их вообще видел. И конец! Хотя о здоровье-то! Об этом, кажется, положено писать в начале, но все равно. Здоровье великолепное. Аппетит у всех зверский и богатырский мертвецкий сон. О простуде, разумеется, ни слова. Ну и ¡Patna о Muerte! ¡Venceremos!