Юрий Качаев - Таёжка

Мишка, прикрывшись учебником ботаники, рисовал в тетради двухцветных полосатых львов. Один из львов сладко спал, другому челюсти сводила зевота. Из пасти у него тянулась надпись: «Ох-хо-хо, помираю со скуки, товарищи!»

Когда рисунок был готов, Мишка пустил его по классу. По рядам покатился смешок. Риба насторожился и подозрительно оглядел ребят. Все с тревогой следили за Шуркой Мамкиным, который без опаски разглядывал рисунок. Наконец Шурка хихикнул, и Риба бросился к нему.

— Мамкин, дай сюда бумагу!

Шурка зажал рисунок в кулак и спрятал руки за спину.

— Дай бумагу!

Надо было выручать Шурку. Мишка нащупал в парте клетку и осторожно открыл дверцу.

— Мамкин, последний раз говорю!

И вдруг над головой ребят взвился снегирь. Он ошалело заметался по комнате, натыкаясь на стены и отчаянно треща крыльями. Класс зашумел, захлопал крышками парт, заулюлюкал. Бедный снегирь взлетел под самый потолок и уселся наконец на шкаф.

— Хулиганы! — закричал потрясённый учитель и вновь накинулся на Шурку: — Бумагу!

Шурка показал ему пустые руки.

— Ах, так! Ну погодите! — Риба помчался за Сим Санычем.

В это время прозвенел звонок, но никто не двинулся с места. Ждали Сим Саныча. Он пришёл один, и глаза у него были узкие, как бритвы. Шумно дыша, Сим Саныч сел за стол.

— Ну? — сказал он. — Ну, всё. Обормоты несчастные. — Потом добавил усталым голосом: — У кого бумага?

Класс как в рот воды набрал. Взгляд Сим Саныча пробежал по лицам ребят и остановился на Генке Звереве. Генка сглотнул слюну и поёжился. Сим Саныч поднялся, подошёл к нему и, глядя в окно, молча протянул руку. Генка, весь красный, порылся в карманах, достал пятак и положил Сим Санычу на ладонь. Сим Саныч покосился на монету, повертел её в пальцах и спрятал в карман. Потом снова протянул руку.

Генка посмотрел на него страдальческим взглядом и отдал рисунок.

— Кто рисовал? — спросил Сим Саныч.

— Я, — сказал Мишка.

— А снегиря?

— Тоже я.

— Отлично! Терёхин и Мамкин исключаются из школы на неделю.

Сим Саныч вышел, хлопнув дверью.

— «Люблю грозу в начале мая», — бодрым голосом сказал Мишка и посмотрел на товарища по несчастью. — Да ты что?

На лице Шурки было такое отчаяние, что Мишка испугался.

— Что с тобой? — повторил он. — Подумаешь, на неделю исключили.

Шурка молчал, узенькие плечи его вздрагивали, а по щекам горохом катились слёзы.

— Нюня! — грубо крикнул Мишка, потому что чувствовал себя виноватым. — Кисель клюквенный!

До конца уроков Шурка сидел как пришибленный и всё всхлипывал. Когда расходились по домам, он зачем-то побрёл к реке.

Таёжка подошла к нему и взяла за рукав:

— Погоди. Тебе же не в ту сторону. Иди домой.

— Нельзя мне домой. С меня мать всю шкуру спустит.

— Хочешь, я с тобой пойду и скажу, что ты не виноват?

Таёжка заглянула в мокрые Шуркины глаза.

— Нет, что ты! — почему-то испугался Шурка. — Не надо, я не хочу!

Но Таёжка решительно тряхнула головой.

— Пойдём, говорю!

У ворот своей избы Шурка замялся.

— Тай, только у нас дома… не тово. Ребятишки, будь они неладны…

Едва переступив порог, Таёжка всё поняла: Шурка стеснялся вести её к себе домой. Большая сиротливая комната встретила их враждебным молчанием. На Таёжку насторожённо глядело пятеро ребятишек, мал мала меньше. В углу, на облупленной деревянной кровати, лежал мужчина с жёлтым, заострившимся лицом. Когда Таёжка с Шуркой вошли, он даже не пошевельнулся. Глаза его были закрыты, и живыми казались только руки. Руки были тяжёлые и грубые, с крутыми тёмными венами.

— Раздевайся, — тихо сказал Шурка, снимая свою шубейку. И впервые, в этой убогой избе, Таёжка заметила, как Шурка одет.

На нём был какой-то куцый пиджачок, который делал Шуркины плечи ещё у́же, сатиновая рубашка и залатанные штаны с пузырями на коленях. Наверное, именно поэтому Шурка всегда ходил в классе бочком и мучительно краснел, когда его вызывали к доске.

— Где мама? — спросил Шурка.

— Ушла в магазин. Скоро придёт, — отозвалась девочка лет пяти, сидевшая на лавке.

— А Борька?

— Спит. — Девочка показала глазами на русскую печь.

— Что же вы так сидите? — спросила Таёжка. — Давайте поиграем.

Ребятишки было оживились, но та же девочка печально покачала головой:

— Нельзя. Мамка заругает. У нас тятьку лесиной придавило. Он теперь ходить не умеет.