Юрий Качаев - Таёжка

— Зверев, иди-ка к столу.

Генка вышел.

— Теперь садись и возьми журнал.

Генка недоумённо потянул к себе журнал:

— А дальше что?

— Ставь себе оценки какие хочешь, по любому предмету.

Толстое лицо Генки стало пунцовым.

— Не стесняйся, Зверев. Отныне свои знания тебе придётся оценивать самому. Очень тебя прошу — избавь от этой обязанности учителей. Оставайся в классе и трудись. А мы пойдём на лыжах.

Сим Саныч направился к двери, бросив на ходу:

— Спускайтесь в кладовую. В коридоре не шуметь.

Класс на цыпочках пошёл следом, оставив Генку наедине с его злосчастной четвёркой.

Интернат помещался в старом пятистенном доме. Дом был сложен из могучих кедровых брёвен и разделён на две половины. Половины отличались друг от друга, как небо от земли.

По выражению Сим Саныча, в одной из них жили девочки, а в другой «кызыл-кайсацкая орда». На половине «орды» чуть ли не круглые сутки топотало и ревело стадо диких слонов: там играли в бабки, ненароком сокрушали стулья, переворачивали кровати и дрались. Тишина там наступала тогда, когда приходил Сим Саныч и «орда» садилась за уроки.

Сегодня вечером на мужской половине было непривычно тихо. Таёжка знала почему: мальчики приступили к созданию аэросаней, раздобыв для этой цели старый двигатель от мотоцикла.

Девчонки несколько раз пытались проникнуть в «мастерскую», но в дверях на страже стоял Генка Зверев и щедро раздавал тумаки. Девчонки покрутились-покрутились да так ни с чем и вернулись восвояси.

Когда все улеглись спать, Таёжка зажгла настольную лампу и села писать письмо.

«Мам! — писала она. — Мне живётся хорошо и весело. И Мишка очень хороший тоже. Он всегда за меня заступается. Мама, скоро весна, а ты всё не едешь. Мы с папкой ждали тебя к Новому году и даже устроили ёлку. В лесу у нас красиво и совсем нестрашно. Только там нет электричества, а темнеет рано, и надо ложиться спать.

Сейчас мы с Сим Санычем готовим весенний концерт, а Мишка даже сочинил частушки:

Это про Генку Зверева и Витьку Рогачёва. Они всегда дерутся, а Витьку зовут Курочка-Ряба. Ещё Мишка сочинил и про себя:

Когда он пел, мы прямо помирали со смеху. А я разучиваю грустные стихи «Смерть пионерки». Это о девочке Валентине, у неё мать несознательная и верит в бога. А Валентина — пионерка. И вот она тяжело заболела, и мать говорит: «Надень крест, и ты будешь живая». А Валентина говорит: «Нет, пусть лучше я умру». А за больничным окном шагают отряды ребят и поют пионерские горны. Это такие стихи, мам, что хочется плакать. Я и плачу иногда ночью, потому что скучаю по тебе. Приезжай скорее, мамочка. А то я сама слышала, как наши уборщицы меня жалели. Они говорят, будто ты нас бросила. Я не стала им рассказывать про твой институт и что тебе нужно получить диплом. Зачем? Только очень стыдно бывает, когда тебя жалеют.

Мама! Непременно передай привет девочкам, с которыми я училась. Скажи, что я их помню…

Целуем тебя с папкой крепко-крепко. Твоя Тая.

Совсем забыла написать: Сим Саныч сказал, что в этом году у нас начнут строить новый интернат».

…Таёжка погасила свет и легла. Она долго не могла заснуть, всё думала, как славно бы они зажили, если бы приехала мама. Летом они ходили бы купаться, загорали и собирали ягоды, а потом готовили ужин и поджидали отца. И отец, как раньше, взял бы маму на одну руку, её, Таёжку, на другую и понёс бы в дом. И все трое смеялись бы до слёз. Как раньше. А теперь у отца глаза печальные, и улыбается он редко…

Таёжка вспомнила тот вечер, когда отец объявил о своём решении поехать сюда, в Озёрский район. Лесной инженер, сказал он, должен работать в тайге, а не в четырёх стенах кабинета. В кабинетах пусть сидят Кузнецовы, которые и лес-то видели только на своих дачах да на картинах Шишкина.

«Вася, скажи честно, — спросила тогда мать, — ты опять не поладил с Кузнецовым?»

Отец усмехнулся и ответил, что с карьеристами ладить нельзя, с ними можно только драться.

Этот Кузнецов был высокий юркоглазый дядька, начальник отца. Раньше он часто приходил к Забелиным домой. Потом они с отцом поссорились из-за какого-то проекта, и Кузнецов совсем перестал бывать. Таёжка вскоре забыла его лицо. В памяти почему-то остались только руки — маленькие и белые, как у женщины. Кузнецов всё время потирал их так, будто отмывал под краном.