Иван Лазутин - Суд идет

— Что же Сашка не пришел встречать? — спросил Дмитрий, когда свернули к своему огороду.

— Его мобилизовали, — ответил Петр.

По его доброму счастливому лицу Дмитрий видел, что он готов был взвалить на свои покатые плечи несколько чемоданов. Шел он легко, играючи, будто нес на себе пустую плетеную корзинку. Сила из него так и выпирала.

— Куда мобилизовали?

— Караулить этих самых… кого на Север да на Дальний Восток отправляют. Нетрудовой элемент.

— Какой нетрудовой элемент?

В разговор вмешалась мать. Мудрая от природы женщина, к вопросу Дмитрия она отнеслась как к важному и серьезному разговору и рассказала, что в село согнали из деревень человек двадцать мужиков, заперли их в большом сарае, где когда-то была милицейская конюшня, и теперь эти мужики ждут решения своей судьбы. А судьбу их будет решать народ на сходе. Сход назначен на субботу, в районном клубе.

— Их охраняют?

— Как же, с ружьями, как и полагается.

Дмитрий вспомнил жидкобородого мужичонку в вагоне, который сошел в Барабинске, и решил, что пока он находился в дороге, в стране началась важная государственная кампания по борьбе с нетрудовыми и паразитическими элементами, которых хотят принудительно заставить работать в малонаселенных районах Сибири и Севера.

Утоптанная стежка, как и раньше, тянулась через буйно разросшийся картофель, посреди огорода. Слева, в клеклой низине, где весной особенно долго стоит снеговая вода, торчали тонконогие рыхлые саженцы капусты, которую, как видно, полили перед тем, как пойти на станцию: донышки лунок еще сыровато чернели. Откуда-то потянуло горьковатым дымком русской печки. Пахнуло запахом перепрелого навоза и еще чем-то таким родным и терпким, что присуще только их, шадринскому двору. Прямо из-под ног Петра вспорхнула маленькая птаха.

По огороду шли молча. Каждая грядка моркови, каждый подсолнух, гордо вознесший свою златокудрую голову над зеленой картофельной ботвой, захлестывал Дмитрия грустной радостью воспоминаний. Университет, Москва, Ольга… — как все это сейчас было далеко. Как и десять лет назад, он ощущал себя тем же Митькой, которому свой дом, свой двор, свой огород казался обособленным царством, целым миром. Все было так, как и раньше: и обнесенный сучковатым частоколом огуречник, низенькая, до половины врытая в землю саманная баня, которую топили по субботам, изрубленная почти до основания толстая березовая чурка, на которой рубили дрова.

Даже пестрые куры, рыскающие по двору в поисках лазейки в огуречник, и те казались такими, какими они были пять, десять лет назад: дотошные, неутомимые.

С улицы, виляя хвостом, пробежал широкогрудый здоровенный пес с темной спиной и желтоватыми тигристыми полосами по бокам.

— Верный, Верный! — Дмитрий принялся ласкать повизгивающего пса. — Узнал, смотри, узнал!

— Сынок, да это не Верный, это уже потомство Верного, Пиратом назвали.

— А как здорово походит на Верного! — с восхищением удивился Дмитрий. — Сколько ему?

— Три года уже. Щенком от Трубициной Розки взяли, — ответил Петр и поставил чемодан на крыльцо, добела выскобленное и застланное половиком.

— А где же Верный?

— Или кто убил или увели деревенские. Да разве мы не писали тебе в письме, что он пропал?

— Нет, не писали.

Мать рассказала, как горевали они, как долго искали любимого пса, который пропал в один из воскресных дней. В этот день, как обычно, с утра до вечера он пропадал у мясных рядов на базаре, где ему перепадало от мясорубов.

— Три дня подряд с крыши в самоварную трубу Сашка кричал. Как сквозь землю провалился.

Изба Шадриных состояла из кухни и горенки. Добрую половину кухни занимала русская печь. У окон стоял почти до основания проскобленный (так что на нем бугрились шишками сучки, которые не поддавались кухонному ножу), чистенький, промытый до желтизны сосновый стол: работа покойного отца. Сосновые табуретки, как и стол, были выскоблены и промыты. На полу ни одного следа. Наверное, вымыли перед тем, как пойти на станцию. У порога лежал половичок из старой мешковины. В левом переднем углу кухни, над бабкиным сундуком, на треугольной божнице стояла запыленная, прокопченная иконка величиной с книгу. Сразу же над дверями, так что высокий человек мог задеть головой, тянулись полати, где хранился весь шадринский хлам: старые, никому не нужные валенки, превратившиеся в лохмотья полушубки и ватные фуфайки, деревянное стиральное корыто, похожее на детский гробик (в этом корыте мать купала ребятишек, когда они были маленькие), оставшийся от отца плотничий инструмент…