Иван Лазутин - Суд идет

Дмитрий слез с полки, вышел в тамбур. Свесившись в открытое окно, он подставил голову свистящему ветру. Левую щеку секла мелкая угольная крошка, летящая из трубы паровоза. В эту минуту ему хотелось, чтоб сильнее обжигала щеку угольная сечка. Но вскоре подъем кончился, и паровоз, размеренно стуча рычагами, легко повел состав, попыхивая сизой дымкой в знойное, без единого облачка сибирское небо. Впереди, насколько хватал глаз, растянулась Барабинская степь с зелеными островками березовых колков. Дальше пошли мелкие озера, поросшие камышом.

Несметные сокровища! Миллионы тонн высококалорийного торфа притаились под зеленым пушком камыша и осоки и ждут хозяйских рабочих рук.

Слева зеленел рям — так местные жители называют сосновый лесок, растущий на торфяных болотах. Ветер доносил запах багульника, отдающий густой смолкой и спиртом.

Говорят, когда цветет багульник, змеи из ряма выползают, не переносят терпкого запаха.

Вот показалась вдали башня водокачки, мимо которой Дмитрий в детстве ходил чуть ли не каждый день на озеро. Сейчас ее побелили.

Внутри что-то защемило: как уехал в Москву учиться, так ни разу не приезжал на каникулы. Лето после первого курса работал пионервожатым в подмосковном детском доме, два лета подряд провел в приемной комиссии на факультете, после четвертого курса от Общества по распространению политических и научных знаний ездил в Донбасс читать лекции. Когда хотел съездить на родину — не было денег, когда были деньги — не было времени.

И вот, наконец, перед ним снова выплывают низенькие побеленные мазаные избы, крытые дерном, на котором выросла лебеда и полынь. Станционные тополя за пять лет буйно разрослись. Помещение станции, которое одновременно служило вокзалом и местом диспетчерской службы, показалось таким стареньким, таким жалким и облезшим, что Дмитрий подумал: «О, боже! Неужели это та самая станция?!» Низенькая, ветхая, с колоколом, подвешенным у дверей. А ведь когда-то, в детстве, станция ему казалась большим Зданием, которое внушало свою, непостижимую дорожную тайну.

«Мать! Что с ней?.. А что, если?..» — Дмитрию становилось страшно от горьких предположений, он старался отогнать их.

Из всего вагона только он один сошел на маленькой станции с неприметным названием Дубинская. Почему ее так назвали двести лет назад — никто из самых закоренелых старожилов не знал.

То, что увидел Шадрин в следующую минуту, захлестнуло его трепетной радостью. Навстречу по перрону бежала девушка в ситцевом цветастом платье. Она бежала так легко, что, казалось, не касалась своими туфельками перрона. Красивая, стройная, с венком тяжелых русых кос на голове.

— Иринка! — вскрикнул Шадрин, идя ей навстречу с распростертыми руками.

Иринка налетела на Дмитрия, как ветер. Могла ли она в эту минуту даже подумать, что ее старшему брату, тому самому брату, который носил ее на руках, когда она уже училась в школе, врачи запретили поднимать даже маленькие тяжести. Иринка повисла на шее Дмитрия и смешала все в одно: поцелуи, визги, упреки.

А там где-то неловко семенила мать. Дмитрий видел ее, он знал, что тяжело ей поспевать за летучей, как ветерок, дочерью. И тут же с радостью подумал: «Ну, слава богу! Мать здесь, значит, все в порядке». От сердца точно отвалили тяжелый холодный камень.

А вот и Петр. Младший брат. О, как он вымахал за эти пять лет! Он волнуется, он не находит слов от радости: ведь приехал старший, любимый брат, приехал из Москвы. Обнялись так, что старший Шадрин чуть ли не взмолился:

— Осторожней, раздавишь!

Силенкой природа младшего брата не обидела. Встреться он Дмитрию где-нибудь случайно, то вряд ли узнал бы в этом высоком и даже чуть-чуть сутуловатом восемнадцатилетнем парне того самого Петьку-Петюньку, которого в детстве на горбушке переносил через канаву, когда по валу ходили купаться на озеро. Петр говорил ломающимся баском.

Запыхавшись, вытирая на ходу слезы, подоспела и мать. В том же коричневом кашемировом платке, в каком Дмитрий видел ее по праздникам десять и пятнадцать лет назад, в той же старомодной плисовой кофточке, в которой она венчалась.

— Да что ты такой худой-то? Господи, неужто нездоров? — сокрушалась мать, не спуская глаз с сына. Об операции, которую перенес Дмитрий, она ничего не знала.

Иринка от счастья не стояла на месте. Она то поднимала с земли чемодан, то ставила его снова и все тянула за рукава братьев.

— Ну ладно вам, наговоритесь дома, пойдемте же!