Иван Лазутин - Суд идет

— Дай-ка я попробую!

Петр широко и простодушно улыбнулся, молча передал топор Дмитрию.

Дмитрий загадал: если с двух ударов он перерубит жердь, то, значит, Ольга сейчас скучает о нем. Размахнулся до отказа, поднатужился и с силой опустил топор. Второй удар был неточный и слабей первого. Жердь была еще только надрублена. Лишь после пятого замаха сырое полено с искромсанным, измочаленным концом отлетело от жерди.

— Дай я сам, ты уже отвык. — Петр попросил у Дмитрия топор и поплевал на ладони: ему хотелось перерубить жердь за один взмах.

— Нет, погоди, я все-таки осилю ее с двух раз, — горячился Дмитрий и, оскалив стиснутые зубы — словно удар от этого будет сильнее, — снова поднял топор.

Изрубил две жерди, и только у вершины ему удалось пересечь березу с двух ударов.

«Все равно скучает!» — подумал он, перерубая остаток жерди.

Воткнув в пенек топор, он направился в избу.

На столе дымился горшок жирных щей. Пшеничный хлеб нарезан большими ломтями. Рядом лежали деревянные ложки.

— Сядь, перекуси с дороги-то, поди, голодный. А обедать уж будем после бани. Позовем Костюковых, крестный Аким придет, все об тебе спрашивает, совсем старый стал, все боится, что не дождется тебя.

Мать налила Дмитрию полстакана водки, Петру — чуть поменьше, себе — совсем на донышке.

— Это уж так, вроде бы для порядка, с тобой за компанию, сынок. За твой приезд! — Мать чокнулась с сыновьями и, горько морщась, выпила.

Выпил и Дмитрий. Закусил соленым огурцом. Зная страсть Дмитрия к огурцам, мать утром выпросила несколько штук у соседки, пообещав ей взамен капустной рассады, которой она славилась на всю улицу.

— Сашка все в пожарных? — спросил Дмитрий.

— Все там же, а где же ему с его образованием. Только там ему и место. Лежи себе целый день-деньской и жди пожара. А в наших местах их сроду не бывало, стены обмазаны глиной, крыши из пласта, и гореть-то нечему.

— Ну, это ты зря, мама. В Москве и каменные дома горят.

— Каменные? — удивилась мать и хотела что-то спросить у сына, но в это время дверь с шумом отворилась, и в избу вихрем влетел запыхавшийся Сашка. Следом за ним вбежала Иринка.

Обнялись, расцеловались. Рассматривая друг друга и не зная, что сказать в первую минуту, Дмитрий и Сашка стояли и переминались с ноги на ногу.

— А ты тово… стал… этого… ну, сам понимаешь… — Оторопевший от радости Сашка подыскивал подходящее слово.

— А ты тоже того… этого… — Дмитрий захохотал, хлопая брата по плечу. — В общем, сам знаешь: в огороде бузина, а в Киеве дядька!

— Нет, правда, здорово возмужал, — нашелся, наконец, Сашка.

— И я про то же самое. Прямо не узнаю тебя. Хоть бороду отпускай.

Сашке шел двадцать третий год.

Из братьев он рос самым отчаянным. Не зря его с детства звали Батькой Махно. Удаль так и кипела в его серых глазах. Густая копна каштановых волос тяжелыми волнистыми наплывами спадала на виски, закрывая уши.

В его дерзком цыгановатом профиле, в котором сквозило что-то диковато-разбойное, проступал непокорный отцовский нрав.

— Ну что же, гуси-лебеди, по чарочке, по маленькой, чем поят лошадей? Все-таки как-никак, а прошло пять лет! Мать, что это у тебя на столе хоть шаром покати?

— А тебе так и не терпится! Садись, похлебай щей, а чем поят лошадей — после бани. Нетто отпросился, что к чарочке-то потянулся?

— Отпустил начальник.

После легкого обеда мать и Иринка стали готовиться к встрече гостей.

Петр и Сашка занялись баней.

Пока мать и сестра хлопотали у печки, Дмитрий принялся разжигать самовар. Раздувая старым сапогом угли, он думал: «А была ли война? Был ли университет? И вообще, — было ли все? Неужели целых десять лет я не жил дома?»

Из поддувала самовара уже давно летели огненные искры, а Дмитрий, размечтавшись, все сжимал и сжимал в гармошку голенище ялового сапога.

Как и в былые годы, первыми пошли в баню мужики. С братьями Шадриными увязался соседский старикашка дед Евстигней, который уже давно потерял счет своим годам, но твердо помнил, что в японскую войну ему было сорок лет и что старшая дочь его в тот год вышла замуж.

Баня была сложена из самана и топилась по-черному.

Отвык Дмитрий от такого мытья, но решил, как и до войны, попариться. Залез на полок, хлестнул раза три веником по плечам и тут же, как ошпаренный, соскочил на пол, вслепую ища кадку с холодной водой. Сердце в груди билось так, что казалось: стоит еще минуту пробыть в таком адском пекле, и оно не выдержит, разорвется. Дмитрий окатил лицо холодной водой и почувствовал себя легче.