Иван Лазутин - Суд идет

Ануров медленно поднял голову и отвалился на спинку кресла.

— Ты пригрозишь отцу тем, что если он и впредь будет таким туманным и нечестным образом приобретать ценные вещи, то ты заявишь куда следует. Отец назовет тебя неблагодарным щенком и прикажет не совать нос туда, куда не следует. Ты кровно обиделся на отца и покинул родительский дом. Да, кстати, все это ты запиши в дневнике, датируй эту запись двухмесячной давностью и храни дневник так, как хранят последние тайны. Если меня посадят — его найдут в моем письменном столе. Я случайно найду этот дневник у тебя в день ареста и не успею прочитать его. Понял?

— Да… кажется, понял. — Владимир сидел бледный и не мог смотреть в глаза отцу. Он хотел что-то возразить, но, подавленный логикой отца и опасностью сложившейся обстановки, не находил подходящих слов.

— Только это нужно сделать сегодня, после того как упакуешь с матерью вещи. Поставь об этом в известность мать и Рену. Растолкуй им хорошенько, зачем это нужно.

Углубившись в бумаги, Ануров с минуту сидел молча, подкалывая в папку какие-то документы. И только через некоторое время, точно вспомнив, что сын ждет его дальнейших указаний, он тихо сказал:

— Ступай и делай то, что может спасти тебя. Это, пожалуй, единственный вариант, его трудно опрокинуть.

— А если я действительно, не в порядке комедийной игры на зрителя разругаюсь с тобой, а по-настоящему, открыто, принципиально?! — После этих слов Владимир встал и далеко не по-сыновнему посмотрел на отца.

Прищурив правый глаз, Ануров, как холодным и острым штыком, впился взглядом в переносицу Владимира.

— То есть?

— Без всяких то есть. Все это мне надоело! Ваши ковры, ваши картины, вся ваша дорогая галантерея и коньяки с фруктами — все это ворованное!

Ануров сидел невозмутимо и тихо, ядовито-тихо улыбался, глядя на сына.

— А ты что, только сейчас об этом узнал, мой милый сын? Или в тебе только сейчас проснулась твоя комсомольская совесть? Разве ты не знал, что оклад у отца всего-навсего две тысячи рублей? — Ануров привстал. — А ну, посчитайте, Владимир Борисович, сколько тратит в месяц на свои коктейли, на театры, на загородные поездки только одна ваша милость? А костюмы? Полдюжины дорогих костюмов — это что, сорока на хвосте принесла? А ежегодные курорты, приморские рестораны, пикнички, шашлычки, вечериночки?.. Это что? Дары святых апостолов?.. — Вытянув шею, Ануров склонился над столом и вопросительно замер. — Ты что — раньше ни о чем не догадывался?

Владимир, переступая с ноги на ногу, замялся с ответом.

— Да… я кое о чем догадывался. Но я не был твердо уверен. А потом мне просто было стыдно говорить об этом с отцом, который носит в кармане партийный билет. Теперь мне стало все ясно.

— Что тебе стало ясно? — озлобленно спросил Ануров.

— Остается одно — играть комедию, которую отец сочинил для сына. Вы — автор, я — актер.

Теперь уже не восклицательный знак висел над столом, а черная гранитная скала горделиво возвышалась над сыном. Губы Анурова-старшего дрожали. Сомкнутые на груди сильные руки были крепко сжаты в кулаки. Крупный корпус откинулся назад.

— Да как ты смеешь, мерзавец, все это говорить родному отцу, который не сегодня-завтра сядет в тюрьму только из-за того, что он был для вас той буренушкой, которую вы доили, сколько хотели?! А хотели вы, скоты, все больше и больше… — Ануров тяжело дышал. С каждым словом он все более и более приходил в ярость. — А теперь… теперь, когда вы сами подвели меня к тюремным воротам, вы решили напоследок дать мне пинок пониже поясницы, чтоб я был попроворнее, чтоб побыстрее закрылись за мной эти ворота?! Не выйдет. Не выйдет!..

Ануров стукнул кулаком по столу так, что на нем подпрыгнул чернильный прибор.

— Если я хоть раз еще услышу подобные слова, я задушу тебя собственными руками! Ты слышишь — задушу! — Ануров вышел из-за стола и медленно подступал к сыну. — Я за компанию прихвачу тебя с собой, чтобы там… а там будет много свободного времени для раздумий, ты наконец понял, что не кто-нибудь, а вы, вы… вы всем скопом толкали меня на преступления!

Сдерживая ярость, Ануров до хруста ломал пальцы и метался по кабинету.

Подавленный, Владимир сидел в кресле. Его всего трясло. Таким злым, таким недобрым и разъяренным он видел отца впервые. Подойдя к книжному шкафу, Ануров-старший открыл потайную дверцу, на которой были искусно наклеены четыре корешка Большой энциклопедии, и достал бутылку выдержанного армянского коньяка и две хрустальные рюмки. Налил обе. Одну подал Владимиру, другую поставил перед собой.