Сигрид Унсет - Венец

Они должны были выйти из монастыря и обойти церковь кругом до главного входа; брат Эдвин не решился провести Кристин прямо через двор. Вообще, как ей показалось, он стал каким-то унылым и робким, словно боялся рассердить кого-нибудь. Он очень состарился, подумала Кристин.

И когда она передала свою лету бывшему в церкви священствующему монаху, а потом попросила брата Эдвина исповедать ее, то он очень испугался. Этого он не смеет делать: ему строго запрещено выслушивать исповеди.

- Да ты, может, уже слышала об этом, - сказал он. - Дело в том, что я считал себя не вправе отказывать бедным, несчастным людям, в тех дарах, которые Бог дал мне безвозмездно. Но мне, конечно, следовало бы убедить их искать примирения с церковью в надлежащем месте... Да.... Да... Но ведь ты, Кристин, должна исповедоваться у своего приора?

- Есть одна вещь, которую я не могу рассказать на исповеди приору нашего монастыря, - сказала Кристин.

- А ты думаешь, что тебе на пользу будет исповедаться мне в том, что ты хочешь скрыть от своего настоящего духовного отца? - сказал монах более строго.

- Если ты не можешь исповедать меня, - сказала Кристин, - то, может быть, позволишь мне поговорить с тобою и спросить твоего совета о том, что лежит у меня на сердце.

Монах осмотрелся по сторонам. Церковь в эту минуту была пуста. Тогда он уселся на сундук, стоявший в углу.

- Ты должна помнить, что отпустить твои грехи я не могу, но дам тебе совет и буду молчать обо всем, что ты скажешь, как будто ты сказала это на исповеди.

Кристин встала перед ним и проговорила:

- Дело в том, что я не могу стать женою Симона Дарре.

- Ты сама знаешь, что я не могу дать тебе тут - иного совета, чем дал бы твой приор, - сказал брат Эдвин. - Бог не посылает счастья непослушным детям, и ты сама понимаешь, что отец хотел тебе добра!

- Я не знаю, каков будет твой совет, если ты выслушаешь меня до конца, - ответила Кристин. - Видишь ли, Симон слишком хорош для того, чтобы глодать голый сук, с которого другой уже обломал цветок.

Она взглянула прямо в лицо монаху. Но когда встретилась с его взором и заметила, как изменилось его сухое, морщинистое, старое лицо, какое горе и ужас изобразились на нем, тогда в ней самой словно оборвалось что-то, слезы хлынули ручьями из ее глаз, и она хотела броситься на колени. Но Эдвин порывисто остановил ее:

- Нет, нет, садись на сундук рядом со мной - я не могу исповедовать тебя... - Он подвинулся и дал ей место.

Она продолжала плакать; он погладил ей руку и тихо сказал:

- Помнишь ли ты то утро, Кристин, когда я в первый раз увидал тебя на лестнице хамарской церкви?.. Давно, когда я был за границей, я слышал предание об одном монахе, который не мог поверить, что бог любит всех нас, недостойных, грешных... Тогда явился ангел и дотронулся до его очей, и он увидел камень на дне моря, а под камнем жило слепое белое голое животное, и монах смотрел на него, пока не возлюбил его, потому что оно было такое маленькое и слабенькое. Когда я увидел тебя, как ты, такая маленькая и слабенькая, сидишь в большом каменном здании, то я подумал: справедливо, что Бог любит таких, как ты; ты была такой красивой и чистой и еще нуждалась в защите и помощи. И мне казалось, что вся церковь вместе с тобой лежит на господней ладони...

Кристин тихо сказала:

- Мы связаны друг с другом самыми страшными клятвами... А я слышала, что такое согласие освящает наш союз перед Богом так же точно, как если бы наши родители отдали нас друг другу!

Но монах огорченно ответил:

- Я понимаю теперь, Кристин, что кто-то говорил вам о каноническом праве, но сам не знал его во всей полноте. Ты не могла клятвенно обещать себя этому человеку, не греша против своих родителей; Бог поставил их над тобою до того, как ты встретилась с ним. И разве он тоже не причинит своим родичам горя и стыда, когда те узнают, что сын их соблазнил дочь человека, который с честью носил свой щит во все эти годы, - а ты еще вдобавок и помолвлена? Я понимаю, тебе кажется, ты не совершила особенного греха, однако ты не осмеливаешься исповедаться в этом грехе перед своим духовным отцом! А если ты считаешь, что ты как бы повенчана с этим человеком, то тогда почему же ты не наденешь полотняного плата[Только девушки могли ходить с распущенными полоски и непокрытой головой. Замужние женщины были обязаны прятать полосы под повязку или платок.] на голову, а продолжаешь ходить простоволосой среди молодых девушек, с которыми у тебя уже мало общего? Ведь у тебя в мыслях теперь, вероятно, совсем другое, чем у них?