Зигфрид Ленц - Живой пример

— Что-нибудь?

— Что-нибудь из книги.

Сидящие на ящиках и бочках ржут. Бутылки с пивом беззвучно подносятся к губам. Похоже, что и на этот раз Хуберту пришла в голову гениальная мысль.

— А где читать? Откуда?

— Если уж никак нельзя иначе, то начни с начала, упражнения ради.

Лисья мордочка утыкается в книгу, а гогот нарастает, и вдруг ему удается произнести:

— Да-ты не-мец-кой по-э-зии.

— Ну, вот видишь!

Общий восторг.

— За твое здоровье!

Кончик стального прута залезает между страницами книги.

— Вот тут, малыш. Прочти-ка нам кусочек, все равно какой.

— Что, еще?

Звучат отдельные слова, без смысла, без интонации, словно их ничто не связывает.

— Ода и гимн сбросили отныне балласт мысли и вырвались благодаря Гёте и Шиллеру из сферы логики.

В политических одах Шубарта [15] Кристиан Фридрих Шубарт (1739–1791) — немецкий композитор и поэт, представляющий демократическое направление движения «Бури и Натиска». вместо теоретических рассуждений и умозрительного тираноненавистничества выступает подлинный гнев и выстраданное чувство мести.

Лисья мордочка приподнимается и устремляет на Хуберта умоляющий взгляд.

— Что все это значит, черт побери, я ни фига не секу. Давай что-нибудь другое, только не эту муть.

Хуберт делает вид, что спускается на землю, читает заголовок и подзаголовок рукописи и решает:

— Попробуем-ка вот это, может, поинтересней.

— Почему я, почему именно я? — спрашивает лисья мордочка в отчаянии.

На что парень, сидящий на бочонке, кричит:

— Профессор! С этого дня ты будешь нашим профессором! Мы хотим слушать!

— Тут написано: «Создание алфавита».

— Пусть! Валяй дальше!

— Ладно. Из истории буквы мы знаем, что она есть нечто большее, нежели графический знак, большее, чем носитель определенной информации. Буквы, выстроенные в некий образный ряд, создают смысловой образ…

Он снова прерывает чтение, беспомощно глядит на Хуберта, а тот, приняв многозначительную позу человека, осмысляющего сложный текст, с досадой поворачивает к нему голову и спрашивает:

— Ну, что там еще? Почему заело?

— Такие слова, — объясняет парень с лисьей мордочкой, — я просто не могу их выговорить.

— Они все еще употребляются, — говорит Хуберт. — А теперь давай читай!

Только чаю; Рита Зюссфельд просит нынче вечером только вот о чем: чтобы ей дали чаю и чтобы не мешали.

Чашку можно поставить прямо на пол, возле стула, потому что все свободное место на письменном столе заставлено керамическими пепельницами. Поскольку завтра должно быть принято окончательное решение, она надеется, что они уважат ее просьбу и притворят за собою дверь.

— Спасибо, Марет, и извини меня.

Она кладет ноги на стол и натягивает юбку на узловатые колени, словно ей неприятен их вид. Она раскрывает нашпигованную закладками книгу. Она читает:

Четыре часа спустя после того, как Иоганна во второй раз покинула дом Люси Беербаум, снова заявив, что отказывается от места, она поднялась с садовой скамейки, взяла в руки чемодан и сумку и зашагала по тенистой кольцевой дорожке Инноцентиа-парка, постояла у выхода — однако не в приступе нерешительности, а, скорее, чтобы перевести дух, — и тут обнаружила, что, уходя, забыла отдать ключ от входной двери. Тогда она ускорила шаг и остаток пути прошла уже без остановок, ни разу даже не поставив свой тяжелый чемодан на тротуар.

Она отперла дверь, придержала ее спиной, чтобы не захлопнулась, волоком втащила чемодан и сумку в холл и прислушалась, прежде чем снять пальто и шляпу. Вещи свои она потом снесет наверх, к себе в комнату; сначала ей надо пойти на кухню и приготовить чай, она и так уже запоздала, и эту чашку несладкого чаю она отнесет ей и тем самым сделает свое, возвращение чем-то само собой разумеющимся. В своем лучшем платье хозяйничала она на кухне, поставила на конфорку кастрюльку с водой, погрела заварочный чайник — все это с большими предосторожностями, чтобы не шуметь, и, ожидая, пока вода закипит, она глядела в окно на маленький, расположенный ступенями садик позади дома, уже расцвеченный первыми красками весны. Белый день под расплывчато голубым небом.

Она налила чай и постучала, по своему обыкновению, уже после того, как приоткрыла дверь, в полутьме, в искусственно созданных сумерках прошла с подносом в руках к тахте, на которой лежала Люси Беербаум — плоская хрупкая фигурка. Раздвижная дверь, отделяющая этот закуток от основной части комнаты, была закрыта, окно завешено так, чтобы свет проникал только через фрамугу, и потому сразу же возникало ощущение тесноты, нарочито заставленного помещения, тем более что спальное место было как бы выгорожено стульями и табуретками.