Зигфрид Ленц - Живой пример

— Извини, что мы к тебе ворвались, — говорит господин Майстер и отходит в сторону, чтобы мальчик понял, почему ему помешали.

Том поднимает глаза, узнает Пундта и глядит на него терпеливо, но с все растущим пренебрежением, не проронив при этом ни слова приветствия, ни возгласа удивления. И теперь уже господин Майстер не в силах выдержать молчания, он должен хоть что-то спросить:

— Ты работал?

— Никак нет, папочка, — отвечает Заяц — Беляк и в знак отрицания помахивает шариковой ручкой. — Развлекаюсь как умею, достаю тебя.

— Сколько раз я просил тебя, Том, следить за своей речью.

— Ладно. Могу объяснить: нам задали домашнее сочинение, наконец-то клевая тема — язык рекламы, и так как ты мне ближе всех, папочка, я треплюсь о тебе, про то, что знаю по опыту: «Дорогостоящая улыбка моего папаши». Надеюсь, ты не возражаешь?

— Том, — строго говорит господин Майстер, — рядом со мной стоит господин Пундт, отец Харальда, может, ты все же соблаговолишь встать и поздороваться?

— О, еще бы, конечно! — восклицает Том, скрещивает руки на груди и, пародируя поклон, низко кланяется Валентину Пундту.

Тогда господин Майстер делает вид, что он возмущен, что он вне себя, а может, он и вправду возмущен и вне себя, потому что с трудом составляет какие-то угрозы, долбя при этом согнутым пальцем крышку стола, он чего-то требует, чего-то ожидает, на чем-то настаивает и предлагает раз и навсегда. Мальчик с явным состраданием следит за побелевшим суставом пальца и вполголоса считает удары, обрушивающиеся на стол. А Пундт? Он украдкой оглядывается, идет на поиски, хотя знает, что ничего не найдет, и при этом у него такое выражение лица, будто он не только сожалеет о столкновении между отцом и сыном, но и чувствует себя в нем повинным.

— Наконец-то я буду жить в этой комнате, — говорит Том.

— Да, — говорит Пундт.

— И будет она уютней, чем при Харальде. Неряшливей, но уютней.

— Охотно верю, — говорит Пундт, отвернувшись.

На что мальчик отвечает:

— И уж точно я не стану вести эту проклятую домашнюю бухгалтерию, при которой каждый день должен быть расписан по статьям. Знаете, как Харальд называл это занятие, когда вечером вытаскивал свою тетрадь? Блевотиной! Он так и говорил: пойду, выблюю этот день.

— Хватит, Том, — говорит господин Майстер и, как бы желая успокоить Валентина Пундта, берет его за локоть, но Том и не думает замолкать:

— В конце концов вообще перестаешь что-либо по-настоящему чувствовать и живешь словно только для того, чтобы все записывать. Дерьмо все это! А они еще считают, что указывают нам дорогу в жизни.

— Я думаю, Том, — говорит господин Майстер, — мы не должны тебе больше мешать, — и, слегка подтолкнув Пундта, дает ему понять, что наступил подходящий момент ретироваться. Они не обмениваются ни рукопожатием, ни словом, а только полупоклонами, и Пундт покидает комнату, подозревая, что отец и сын за его спиной торопливо делают друг другу знаки, может быть, в сердцах, а может быть, с ухмылкой сообщников, но он не останавливается, а идет по коридору до входной двери и, поблагодарив, холодно прощается.

Вот так-то. И поскольку его ждет на улице осточертевшая гамбургская осенняя непогодь, он, спускаясь с лестницы, застегивает на все пуговицы свое грубошерстное пальто и поднимает воротник, прежде чем решается шагнуть навстречу колючему ледяному ветру. Он спускается к Альстеру; следом увязывается собака, которая несколько шагов бежит за ним, а потом, поняв, что ошиблась, останавливается под фонарем. Прохожие прячут лица в поднятые воротники и шарфы, а огни фар, словно туманом, притушены круговертью мокрого снега. Вдалеке, под грязно-красным навесом, громыхает по Ломбардскому мосту поезд городской железной дороги, и окна освещенных вагонов сливаются в сплошную светлую полосу. Он идет быстрым шагом, и ему кажется, что расстояние между его башмаками и головой все увеличивается, потому что уже не видит своих ног в непроглядной мгле, которая, однако, заметно рассеивается на уровне лица. И хотя по песчаным дорожкам парка и шагу нельзя ступить, чтобы не угодить в лужу, он шагает именно по этим дорожкам, приноровившись к обжигающему ветру, и не обращает внимания на липкий снег, который так и хлещет его по лицу, будто полирует. Отдавать себе отчет… Как враждебны они сразу становятся, когда требуешь, чтобы они во всем отдавали себе отчет, думает Пундт. А ведь признаваться себе в чем-то, осознавать, фиксировать надо вовсе не во имя аскетизма. Такой самоконтроль должен, скорей, научить по достоинству оценивать свои поступки. И это он называл блевотиной!