Сомерсет Моэм - Покоритель Африки

Для Алека эти дни шли в приготовлениях к экспедиции, а для Люси — в тревожном ожидании. Два последних месяца в ее душе шла борьба. Любовь росла в ее сердце, словно могучее лесное дерево, прочным корням которого не страшны никакие бури. Приличия, стыд, здравый смысл больше ничего не значили. Люси молила, чтобы смерть милосердно избавила ее от жуткой неопределенности. Вялая и испуганная, она презирала себя за слабость. Иногда она негодовала на судьбу, которая принесла ей одни несчастья; ведь она всегда исполняла свой долг, смиренно следовала правилам — однако все, что было ей дорого, обращалось в пыль при первом прикосновении. Иногда Люси тоже думала, что не предназначена для счастливой жизни. Ей полагалось ненавидеть Алека — а она не могла. Его поступок должен был ввергнуть ее в бездну ужаса, но Люси, как ни старалась, не могла поверить в его лживость и трусость. Она твердо вознамерилась сдержать данное Роберту Боулджеру слово, однако тот сам вернул ей свободу.

Как-то раз он зашел к ней и, немного поболтав о пустяках, выпалил:

— Люси, я прошу у тебя разрешения расторгнуть нашу помолвку.

Сердце девушки чуть не выпрыгнуло из груди, и она мелко задрожала. Бобби продолжал:

— Мне стыдно в этом признаться, но я люблю тебя недостаточно, чтобы жениться.

Она молчала. Слезы наворачивались на глаза. Бобби говорил так жестоко, что в благородстве его намерений не оставалось сомнения.

— Раз ты так думаешь, больше и говорить нечего, — ответила она.

Он посмотрел с такой тоской, что у нее уже не осталось сил на очевидное им обоим притворство.

— Я недостойна твоей любви! — воскликнула Люси. — Со мной ты будешь несчастен.

— Дело не во мне, — отозвался он. — Тебе незачем быть несчастной.

— Бобби, ради тебя я пойду на все, что пожелаешь.

— Я не могу жениться на тебе, если ты согласна только из жалости. Думал, что смогу, но нельзя такого от тебя требовать. Давай больше не будем об этом говорить.

— Мне очень жаль, — прошептала она.

— Ты все еще любишь Алека Маккензи.

Бобби надеялся, что она станет протестовать, хотя в глубине души знал — этого не случится.

— Да. И буду любить, несмотря ни на что. Я ничего не могу поделать.

— Это судьба.

Она стремительно поднялась.

— Бобби, неужели нет надежды, что все как-то разъяснится?

Он чуть помолчал. Вопрос был очень тяжелый.

— Теперь, когда все успокоились, ты должна знать: многие не верят Макиннери. Выяснилось, что этот человек — исключительный мерзавец, которого облагодетельствовал Маккензи.

— А ты все еще веришь, что Джордж погиб из-за Алека?

— Да.

Люси откинулась на спинку кресла и подперла голову рукой, словно над чем-то серьезно задумалась.

— А ты? — спросил Бобби.

— Нет, — твердо заявила она.

— Но почему?

— Потому что люблю его.

— И что ты собираешься делать?

— Не знаю.

Бобби встал, нежно поцеловал Люси и вышел. Больше они не виделись, а через пару дней девушка узнала, что Бобби куда-то уехал.

Люси решила, что должна увидеть Алека до его отъезда, однако из робости не решалась ему написать. Она боялась, что тот ответит отказом, и не хотела навязывать встречу, если он не желает ее видеть. Девушке хотелось от всего сердца попросить прощения. Унылая ноша ее жизни станет легче, если она увидит, что Алеку хоть чуточку ее жаль. Увидев, как ей тяжело, он непременно ее простит.

Однако время шло и приближался тот день, на который, по словам сиявшей от собственного счастья Джулии, был назначен его отъезд.

Джулия тоже много размышляла. После разговора с Алеком она не могла просить его увидеться с Люси, поскольку заранее знала ответ. Его ничто не убедит. Он не сомневался, что разговор причинит и ему, и Люси одни лишь страдания, и не желал рисковать, поскольку его душевные раны едва зажили. Джулия решила взять дело в собственные руки. Алек уезжал на следующий день и обещал заглянуть к ним ближе к вечеру, чтобы попрощаться. Джулия пригласила и Люси.

Дик был в ужасе.

— Это чудовищно! — воскликнул он. — Нельзя так поступать с человеком.

— Я знаю, что чудовищно, — ответила она. — У американки в Англии есть одно преимущество: иногда можно совершать чудовищные поступки. Мы для вас вроде индейцев, от нас всего можно ожидать. В Америке я подчиняюсь строгим правилам. Нельзя курить на публике, нельзя обедать с мужчиной в ресторане. Там благопристойное общество, и я в нем — образец благопристойности. Англичане же уверены, что в Нью-Йорке нет ни запретов, ни условностей, а американские женщины делают что хотят, поэтому здесь я могу пускаться во все тяжкие — никто и бровью не поведет.