Геннадий Комраков - Прощай, гармонь!

— Устали?

— Не-е, — трясет головой Витька. — Мы сильные…

— Ну, ладно, сильные, давайте выгружать, — говорит хромой и бросает на землю окурок.

Это очень вкусно — выгружать из фургона хлеб. Четыре теплых буханки несешь перед собой и нюхаешь. Я понял: здесь так же, как в столовой: можно только нюхать.

Мы очень устали, но выгружаем хлеб быстро, почти бегом. В магазине хлеб принимает продавец. Она считает буханки вслух, у фургона буханки считает хромой.

Вот уже Юрка понес последние буханки. Вслед за ним в магазин направился хромой. Витька постоял минуту, чего-то выжидая, а потом быстро нырнул во внутрь фургона. Я не видел, что он там делает. Я только слышал, как что-то шуршало по фанере.

Скрипнула дверь магазина. Хромой возвращался обратно. Я испугался. Я дернул Витьку за ногу:

— Идет!

Витька пулей выскочил из фургона. Но поздно. Хромой стоял рядом. А Витька взъерошенный, грязный оттого, что пыль из-под ног садилась на потное лицо, глядел хромому в глаза, прижимая к груди фуражку, полную крошек. Витька смотрел на хромого затравленно, готовый на все: укусить за палец, бросить камнем или попросту убежать…

Пауза слишком затянулась, чтобы предвещать что-то доброе. Я делаю шаг к Витьке. Я не смотрю на хромого.

— Все вычистил? — спрашивает он у меня за спиной.

— Все, — хрипло отвечает Витька.

— Ну, вот держи еще, — говорит хромой, и через мое плечо к Витьке тянется большая рука с буханкой хлеба. — Поделите…

…Я не знаю, кто он такой. Я его очень плохо помню. Помню большую руку и небритые щеки. И еще помню: мне досталась горбушка. Первая горбушка, заработанная своим трудом.

Мы поднялись на гору. Прямо над нами — подними руру, достанешь — северный ветер гнал клочья грязно-серых туч. Внизу, где-то далеко-далеко, неуклюжий теплоходик с громким названием «Передовой», яростно шлепая плицами по студеной воде, разворачивал тупорылую баржу.

От Гошки пахло спиртом. Он дышал мне в лицо тяжелым перегаром, сделав трубочкой фиолетовые губы, лез целоваться и говорил, говорил, говорил… Я терпеливо слушал. Я не могу не слушать. Гошка — мой начальник, механик «Передового», на котором я ходил мотористом.

Гошка Конюхов прошел огни и воды и медные трубы. Его огненно-рыжую бороду знали на всем побережье от Певека до Хатанги. Он был старше нас всего лет на шесть, но мы с Иваном, моим другом, вторым механиком теплохода, откровенно благоговели перед Кононовым. Гошка выпил на своем веку цистерну спирта, знал тысячу занимательных историй и ко всему этому был по-настоящему хорошим механиком. Когда он, заступая на вахту, оглушительно рявкал: «На редан!» — и выводил до отказа рукоятку подачи топлива, — наш изрядно потрепанный дизель рокотал веселее. А когда Кононов, заложив «с устатку» стакан спирта, начинал рассказывать, как в бухте Кожевникова горел танкер или как еще в Таймалыре он ходил на свой страх и риск на утлом суденышке спасать экипаж самолета, сделавшего вынужденную посадку на рыхлую льдину, мы, боясь пропустить хотя бы слово, готовы были слушать его без выходных.

Над моей головой облака. Под ногами свинцовая гладь реки. Перед глазами лицо Гошки, обрамленное жесткой шотландкой. Гошка говорил о Клаве….

Клава… Она приехала к нам в начале зимы. Как сейчас помню ее, окоченевшую, неумело свалившуюся с нарт у крыльца канторы. Я помог ей стянуть с плеч сокуй [1] Сокуй — вид верхней меховой одежды у народов Севера. и отряхнул с пальто прилипшие ворсинки от меха. Я первым из обитателей нашей зимовки увидел ее лицо, сведенное морозом в неподвижную маску. Я был первым, кто услышал ее голос. Почему я?..

С реки донеслись тревожные сигналы «Передового». Большая донная льдина, уже размытая вешними водами, но еще достаточно грозная из-за своей массы, нагоняла баржу. На корме баржи суетился шкипер. Он выставил навстречу льдине багор и что-то отчаянно кричал, вероятно, звал на помощь. К нему с багром наперевес бежал матрос. Багры в руках людей отсюда, с горы, казались соломинками. Что можно сделать этими былинками против такой махины?

— Сейчас будет дело, — хрипло проговорил Гошка, хватая меня за плечо.

Но дела никакого не было. Почувствовав сопротивление, льдина на мгновение приостановилась и вдруг распалась на множество мелких кусков.

— Пофартило Кузьмичу, гнилой уже лед, а то было бы дело, — сказал Гошка, и в его голосе мне послышалось сожаление.