Геннадий Комраков - Прощай, гармонь!

Мухин молчал.

— Ты спишь, Петр Иванович? — спросил Ивин, подождал ответа и, не дождавшись, сам себе ответил: — Спит.

Ивин долго еще ворочался, поудобнее укладываясь на ночлег, что-то бормотал и кряхтел.

А Мухин молчал и думал: «Почему этого разговора не могло случиться в кабинете? Уж не на бюро, а хотя бы просто так, в кабинете… И почему мы, хотя и рядом живем, все-таки так мало знаем друг друга?..»

Где-то далеко тарахтел трактор.

Декабрь 1963 г.

Огромная туша самосвала, изрыгая яростный рев, неслась навстречу с тупой носорожьей беспощадностью. Еще бы немного, и все было бы кончено. Не знаю, какая сила помогла мне крутануть руль. «Волга», словно затравленный заяц от гончей, метнулась в сторону, резко накренилась, сорвавшись правыми колесами в неглубокий кювет, и тотчас снова вылетела на асфальт. Если перевести на человеческий язык пронзительный визг тормозов, раздавшийся вслед за тем, то это, несомненно, был вопль страха и отчаянья. Машина глубоко присела, качнулась и замерла. У меня за спиной часто-часто дышал Неделин.

— Хочешь шею сломать?

— На земле? Не-ет… У меня для этого много других вариантов.

— Машину поведу я, — сказал Неделин.

— Валяй.

Мы поменялись местами. Неделин медленно отжал сцепление, и машина, набирая скорость, заскользила по мокрому полотну шоссе. У Неделина стрелка спидометра не перевалит за шестьдесят. Я это знаю.

Мы ехали по самому сердцу России. Так пишут. Чепуха какая-то: ехать по сердцу… Раскисшие обочины, раскисшие поля. То со стерней, избитой дождями, то радостно зеленые от поднявшейся озими. Дубравы неловко ощетинились голыми ветвями. Сосняки, равнодушные к времени года, синие и тихие, пропахшие прелью, грибами.

Дорога бежала мимо, мимо… Дорога древняя, как синие сосны, как холмы, мимо которых она бежала. Там, под асфальтом, наверное, все еще лежат потерянные когда-то подковы…

— А знаешь, — сказал я, — арифметика дорожных катастроф проста, как задачи в начальной школе. Из пункта «А» вышел самосвал, из пункта «Б» — легковая машина. Спрашивается, через сколько минут они столкнутся на крутом повороте в пункте «В», если в запасе у водителя «Волги» имеется пузырек коньяку?

— Юмор висельника, — буркнул Неделин.

— Ты плохо настроен, — возразил я. — А он любил быструю езду…

Неделин, конечно, прав. По моей милости, мы чуть не попали под колеса самосвала. Я дал маху, не сбавив скорость перед поворотом. Но Плахотин любил быструю езду, черт возьми!

Плахотин, мой друг, был первоклассным летчиком и первоклассным шофером. Смешно для летчика, но он очень гордился правами шофера первого класса. Он любил быструю езду и дальние рейсы. Каждое лето Плахотин ездил к морю. Он и Варька. А однажды с ними ездил я. Мы кочевали из города в город, с одного пляжа на другой.

Варька любила Плахотина. А детей у них не было. И иногда Плахотин обижал ее. Как-то на диком пляже в Анапе Варька лежала разомлевшая, здоровая и красивая, и тесный лифчик не мог сдержать натиска ее груди. И Плахотин сказал: телка. И еще раз зло повторил: яловая телка.

В тот вечер Плахотин казнил себя за обиду, нанесенную Варьке.

Плахотин был первоклассным летчиком. Тактика воздушного боя в современных условиях — это стихия Плахотина. Самые сложные темы, которые разрабатывались в нашем центре, всегда поручали ему. Мы знали: он лучший из нас. И он это знал. Да…

— Кто нас должен встретить? — спросил я Неделина, отвлекаясь от воспоминаний.

— Я знаю не больше твоего, — уклончиво ответил он. — Знаю, что у него много денег… Он готов выложить наличными.

— Где же мы его найдем?

— Он нас найдет.

— Детективщина какая-то…

— Ты боишься? — удивился Неделин.

— Неприятно.

— Чепуха. Все строится на джентельменских началах. Впрочем, мы почти приехали. Сейчас увидишь…

Над городком Забронском вороний грай. Над куполами старого храма плещутся растрепанные, как и сам храм, никому не нужные птицы. На звоннице храма выросла березка, корнями в расселину, жидкой кроной в окно. Зачем ее туда занесло — неизвестно.

Городок Забронск крепко пропах яблоками. Опустевшие сады шуршат опавшими листьями. По берегу Брона толпятся краснолапые гуси. Кто поймет, о чем они осторожно говорят-говорят, а потом вдруг тоскливо загогочут, замашут крыльями и опять успокоятся. Для них, жирных, даже воронья высота недоступна.