Геннадий Комраков - Прощай, гармонь!

Против закона Мирон зла не таит. Судили его правильно, за то, что дал купить себя, за то, что дозволил себя опутать. Говорили: грузи — грузил. Говорили: вези — возил беззаботно. Говорили: бери — брал, не думая, что свободой расплачиваться придется. А пришлось.

Эх, свобода! Записался Мирон на листочке тетрадном в очередь за билетом и вышел из здания вокзала. Жарко. Справа от Мирона водокачка, напротив сквер тенистый, слева ресторан. Ресторан — это хорошо, ежели пиво прохладное есть. Ресторан — это даже лучше, чем сквер.

Пива не было. Официантка смотрела в окно на расплавленную асфальтовую площадь и бездумно водила пальцем по замызганной салфетке. Официантка ждала заказа. А Мирон обалдело шарил глазами по столбцам меню и решительно не знал, на чем остановиться.

— Значит, пива нет? — в который раз спросил он.

— Значит, нет, — отвечала официантка растаявшим от жары голосом.

— А что же есть?

— Могу предложить водку, коньяк, вермут…

— Давайте, — облегченно вздохнул Мирон.

Ресторан маленький, на десяток столиков. Поодаль два железнодорожника, крадучись, разливали по стаканам принесенную с собой водку, пили ее и запивали томатным соком. За столиком в углу, не глядя в тарелку, тыкал вилкой беленький старичок. Он читал ноты. Читал, как книгу, переворачивал страницы, притоптывал ногой и даже что-то мурлыкал. Когда старичок умолкал и железнодорожники переставали шептаться, Мирон слышал, как тоскливо жужжала большая муха, не в силах вырваться из липкого плена.

От выпитой водки Мирону сделалось грустно. Не так уж, чтобы очень, а как-то сладко и грустно. Сладко от того, что он все еще каждой клеточкой тела ощущал неизъяснимое наслаждение быть свободным, грустно же потому, что сидел Мирон один и не разговаривал, а ему хотелось говорить. Очень хотелось!

Сквозь стеклянную стену, отделяющую зал от гардероба, Мирон увидел, как с улицы вошли две девицы. На секунду задержавшись перед зеркалом, они лениво прошли дальше и остановились в широком проеме, словно бы не решаясь сделать последний шаг. Одна из них, высокая, рыжая, светилась пламенем шуршащего платья, другая в легком сарафане, полная, с оголенными плечами, была смугла, как летняя ночь.

Подернулись поволокой глаза Мирона: есть же такие женщины! Ну, что бы им стоило подойти к его столику? Ну, что бы им стоило развеять его грусть? И не успел Мирон додумать до конца, как рыжая двинулась прямо на него и, блеснув золотым зубом, спросила:

— Можно?

— Конечно! — откликнулся с большой готовностью Мирон, все еще не веря в случайное счастье.

И тут же подбежала официантка, которая только что стояла, привалившись к буфетной стойке, разомлевшая и безучастная ко всему, и деловито осведомилась:

— Что будете заказывать дамам?

Мирон тупо уставился на нее, затем перевел слегка прояснившийся взгляд на девиц. Рыжая смотрела ласково. Мирон ничего еще не понял, но догадался, что девицы совсем не против назваться его дамами, и он, подбоченясь, протянул рыжей карточку:

— Дамы выбирают сами!

Дамы пили коньяк. Дамы пили кофе и опять коньяк. Мирон пил все, что заказывали дамы. За столиком установилась интимная обстановка. Мирон, как глухарь на току, увивался вокруг смуглянки и говорил какие-то полузабытые слова, с пьяной отчаянностью веря, что все это взаправду. Он готов был сейчас обнять весь мир и хотел даже благодарно плакать за скрашенное одиночество, за готовность делить с ним радость самой радости.

Мирон ничего не видел: ни быстрых взглядов, которыми обменивались девицы, подмешивая ему в водку вино, ни морщин, старательно заштукатуренных всеми средствами косметической индустрии, благодаря чему возраст девиц становился понятием в высшей мере растяжимым.

А потом Мирон катал брюнетку в такси. Она целовала его и, заливаясь милым смехом, вытирала с его щек губную помаду предусмотрительно захваченными из ресторана мягкими бумажными салфетками. А потом…

Проснулся Мирон в привокзальном сквере. Скамейка ребристая, жесткая — хуже нар тюремных. Рука затекла — не пошевелить, в боку колотье, будто его ногами топтали. А главное — голова проклятая чугуном жидким налита и обручами, чтобы чугун не расплескался, сдавлена. Поднялся Мирон со скамьи, пошатнулся и сел.

В сквере прохладно. Кроны деревьев одна за другую цепляются, не пускают солнце к корням. Тихо в сквере. Воробьи и те свой хлеб без шума делят.

Вспоминает Мирон вчерашнее. Губы кривит: влип… За бумажником в карман полез без надежды, догадывался — пустой он. Та-ак… Документы здесь. Последнее письмо от мамани… Три рубля…