Станислав Штейман - Волшебный жезл

Рано утром Ваня уехал в Ярославль и уже через несколько дней был на фронте.

В совхозе остались почти одни женщины. Они заменили мужчин на всех должностях. Женщины стали выполнять самую тяжелую работу: они ухаживали за животными, водили тракторы, корчевали пни.

Как-то рано утром, выйдя из дому, я встретил старую доярку, уже ушедшую на пенсию, Александру Матвеевну Волкову.

— Станислав Иваныч, — остановила она меня, — я к вам с просьбой. Возьмите меня опять на работу. У меня два сына ушли на фронт. Не хочу я без дела сидеть на старушечьем положении.

— Ну что же, — сказал я, — приходите в телятник. Возьмете на себя заботу о двенадцати телятах, только трудно будет — вон как вас ревматизм согнул.

— Это верно, — ответила она, — проклятый ревматизм мне житья не дает, но только я и с двадцатью телятами справлюсь. Вот увидите, что справлюсь, не хуже молодых буду работать…

И действительно, Александра Матвеевна работала не хуже молодых. Почти в любое время, когда ни зайдешь в телятник, можно было увидеть сгорбленную фигуру старой женщины. Превозмогая старческую усталость и ревматические боли, она делала все то же, что делали молодые телятницы.

В дни войны к работе вернулись не только все пенсионеры и пенсионерки, но и дети не хотели больше оставаться детьми.

Один раз приходит ко мне Нина Смирнова и тоже, как Александра Матвеевна:

— Возьмите меня на работу!

А было ей тогда всего четырнадцать лет, в шестой класс только перешла. Стоит передо мной — худенькая, с косичками, совсем еще ребенок.

Я говорю:

— Рано тебе еще работать. Подожди годик, подрасти, поучись.

Она заплакала:

— Что же вы, — говорит, — мне не доверяете? Разве я уже не доказала, что могу работать не хуже взрослой?

С каждым днем жизнь в совхозе становилась труднее и труднее. Война все ближе подступала к нам. Настроение было тревожное. Осенью враг подошел к Москве. Стояли настороженные осенние вечера. В один из таких вечеров неожиданно прервалась радиопередача и диктор объявил воздушную тревогу. Вслед за этим раздалось неторопливое, но грозное постукивание метронома.

Я вышел из дому на улицу. Все помещения совхоза были затемнены. Кругом мрак, только высоко вверху сверкают крупные осенние звезды. Почти в тот же момент раздался тревожный звон металла о металл — это был местный сигнал воздушной тревоги. Из домов выскальзывали еле приметными силуэтами люди, на долю секунды возникала узкая полоска света из раскрытых дверей, потом снова темнота, и снова по улице спешит тихая тень. Со всех сторон бежали женщины к скотным дворам и телятникам. Когда я пришел в первую бригаду, там уже собрались все доярки. Торопливо они надевали на коров специально изготовленные нами противогазы и выводили животных в ближайший лесок. Все работали четко, быстро, молчаливо.

Я вышел из скотного двора, чтобы поспеть во вторую бригаду. В черном осеннем небе, далеко, на самом горизонте, вспыхивали зарницы. Странные какие-то были эти зарницы. Они почти не гасли, и вся эта часть горизонта светилась зловещим багровым светом. Потом я услышал далекие-далекие глухие удары.

— Ярославль бомбят!.. — сказал с негодованием кто-то.

Мимо меня торопливо проводили коров и быков с натянутыми на морды противогазами. Животные, казалось, чувствовали беспокойство людей: потревоженные не вовремя, они не мычали, а молчаливо и покорно подчинялись всем требованиям. Одно животное за другим скрывалось в ближайшем леске…

Через несколько дней после первой тревоги Шаумян сообщил мне, что наркомат требует начать подготовку к эвакуации нашего скота. Численность караваевского стада составляла тогда двести сорок голов, а с молодняком более пятисот голов. Предполагалось вместе с рабочими и служащими совхоза погрузить всех этих животных на баржи и отправить вниз по Волге. Мне было ясно, что животные такого путешествия не выдержат, что даже при самом лучшем уходе все стадо погибнет.

— Лучше пусть оно погибнет, чем достанется врагу! — сказал Шаумян.

— Оно не достанется врагу, — ответил я. — Этого никогда не будет!

Шаумян продолжал настаивать. Он говорил, что наркомат лучше нас знает, что надо делать, что многие учреждения уже выехали из Москвы, что мы обязаны беспрекословно выполнить предписание.

Мы долго спорили. Вернулся я домой в состоянии большой внутренней тревоги. Я понимал, что, сопротивляясь эвакуации совхоза, принимаю на себя огромную ответственность, что все доводы директора справедливы и что, если от нас требуют эвакуации, значит, не исключена возможность, что гитлеровцы переправятся за Волгу. И, понимая все это, я все-таки говорил себе: «Нет, нет! Не может этого быть! Этого никогда не будет. А вот, если отправлять животных в неведомое путешествие на баржах, тогда гибель стада неизбежна».