Станислав Штейман - Волшебный жезл

— Ну, а как быть с кормами? — спросил я. — Наука требует, чтобы кормил я Послушницу по таким нормам, которые рассчитаны на ведро молока, я же хочу дать ей корма авансом, чтобы она мне не одно ведро, а два ведра молока в день давала. А он говорит, что я за это под суд пойду. Как же быть?

— А вот так и быть, как тебе твоя совесть подсказывает, — засмеялся Шабаров. — Если даст нам Послушница два ведра в день, любой суд нас оправдает, а если не даст — тогда другое дело.

— Значит, целиком мы от наших коров зависим?

— Целиком! — говорит Шабаров.

Посмеялись мы с ним над такой нашей судьбой, и пошел я опять на скотный двор посмотреть, все ли там в порядке, а заодно и проведать Послушницу: она не сегодня-завтра должна была отелиться.

На дворе был голубой весенний вечер. Снег на пригорках уже стаял, кругом звенели ручьи и пахло пряным запахом освободившейся от снега земли.

Сгущались сумерки, приближался час последней дойки коров и по талым тропкам к скотному двору шли доярки.

Невдалеке от скотного двора я встретил скотника Петра. Он шел мне навстречу какой-то нетвердой вороватой походкой, но, увидев меня, на секунду остановился и пытался спрятаться за конюшню.

— Постой, Петр! Куда ты? — крикнул я.

Деваться ему было некуда.

— Я сейчас! Сейчас вернусь! — сказал он и хотел опять улизнуть.

Но я заметил, что его брезентовое пальто странно оттопыривается.

— Ты что прячешь? — спросил я, подойдя к нему вплотную.

— Ничего не прячу, — ответил он, обдав меня запахом винного перегара. — Ничего не прячу. — И вдруг с нескрываемой злобой: — Уйди с моей дороги! Уйди подобру-поздорову, не то худо будет!

Под его плащом было четыре керосиновых фонаря, какими у нас тогда освещался скотный двор.

Каждый день фонари пропадали, доярки жаловались, что работать приходится в полумраке, что кто-то крадет фонари. Теперь было ясно, кто их крадет.

— Верни фонари! — сказал я Петру. — А завтра получишь расчет.

Он поставил фонари на землю, помолчал, потом прошептал мне в самое лицо со злобной угрозой:

— Ой, латыш! Жили мы здесь без тебя тихо, вольготно. А ты приехал — покоя не стало. Уезжай от греха подальше! — и, резко повернувшись, быстро зашагал в сторону.

Я принес фонари на скотный двор, где в полумраке хлопотали доярки. Это были те же самые девушки и женщины, которых я встретил здесь около года назад, когда приехал в Караваево, но выглядели они теперь совсем иначе: на каждой — белый халат, голова повязана косынкой, руки чисто вымыты. И работали они совсем иначе. В помещении было тихо: ни криков, ни брани, ни разговоров. Только звонкий звук струек молока, ударяющихся о стенки подойников, да изредка тихое ласковое слово, обращенное к животному.

— Станислав Иваныч, — сказала, подойдя ко мне, миловидная Ульяна Баркова, — Беляночка моя сегодня восемнадцать литров дала. Каждый день прибавляет. Не зря стараемся!

В ее словах и в выражении лица было столько искренней радости, что я обнял ее за плечи.

«Любит животных, — думал я об Ульяне Барковой. — По-настоящему любит». — И радовался, что удалось подобрать надежных друзей и помощников, таких, как Ульяна Баркова или Александра Матвеевна Волкова, которая когда-то не заметила царапин на вымени Послушницы.

Теперь эта корова очень поправилась, шерсть ее стала гладкой, походка важной, и мы с Александрой Матвеевной с нетерпением ожидали ее отела: сколько она даст молока, окупит ли те щедрые корма и заботы, которые получала от нас?

Отела Послушницы мы ждали с нетерпением еще и потому, что отцом будущего теленка был красавец Богатырь, сын Беляны. Я надеялся, что новорожденный теленок унаследует лучшие качества своей матери Послушницы и своей бабушки Беляны.

Было уже очень поздно, и все доярки и скотники ушли отдыхать. Только мы с Александрой Матвеевной не уходили от Послушницы.

— Неспокойно у меня за нее сердце, — говорила Александра Матвеевна. — Ведь возраст ее немалый.

До полуночи мы не отходили от Послушницы, и, наконец, на свет появился мокрый теленочек цвета топленого молока, с маленькими темными копытцами.

У новорожденной телочки была смешная мордочка и большие удивленные глаза. Как только мать облизала ее мокрую шерстку, телочка сразу попыталась встать.

Сначала она подняла задние ножки, зашаталась, чуть не упала, потом привстала на передние ножки, опять зашаталась, передвинула одну переднюю ножку и осталась стоять так твердо и уверенно, будто жила на свете уже много времени, а не три или четыре минуты.