Юлия Лавряшина - Невозможная музыка

Она прислушивалась к голосам деревьев и говорила себе, что эти звуки не могут быть от дьявола, ведь они напоминают рождественские песнопения. До Рождества, конечно, еще далеко, но недавно прошла Троица, а музыка их наверняка едина.

— Господи, выведи меня, пожалуйста! — жалобно попросила Лилька, подняла лицо и тут увидела, что над верхушками больше нет солнца.

Она содрогнулась: еще одна ночь?! Опять на каком-нибудь дереве? У нее со стоном вырвалось:

— Не-ет! Пусть меня сожрут, если уж так должно быть… Какая теперь разница?

Больше она не сделала ни шагу. Трава оказалась холодной, не похожей на ту, что была на опушке, но Лилька не собиралась искать местечко потеплее. В ушах шумело, и в коленях была такая слабость, что ей под силу было только лежать, не шевелясь.

"Почему? Человек ведь может прожить без еды целый месяц", — она подумала об этом с безразличием. Ей было все равно: есть у нее этот месяц или нет.

Перед глазами беспорядочно метались муравьи, доказывая Лильке, что можно жить без любви и при этом не чувствовать апатии. Она следила за их непонятной работой, лишенной какой бы то ни было амбициозности, и вяло пыталась убедить себя в том, что это правильно, так и надо. Только у нее самой после того, как Лилька поняла, что в спорте ее ничего не ждет, пропал тот веселый азарт, с каким она начинала каждый день.

Она снова почувствовала вкус к работе, когда Игорь взял ее в номер, хотя в первое время выходить на публику было страшно до того, что ее тошнило. И ноги заплетались не понарошку, а зрители смеялись, думая, что она дурачится. Потом она познала эйфорию от того, что ей аплодируют и ждут ее выхода, и жизнь, казалось, снова наполнилась энергией и смыслом, но Лилька сама лишила себя этого…

Устав от неугомонности муравьев, она перевернулась на спину и без улыбки всмотрелась в тускнеющее небо: "С чем же я осталась?" Она не спрашивала: "За что?" Лилька знала, что наказана за дело, и нечего роптать, только одиночество казалось ей слишком суровой мерой.

Можно было, конечно, попытаться поспорить с небом, ведь в заповедях ничего не сказано насчет "мужа ближней своей". Но это было бы уже пределом дерзости, и Лилька на такое не отваживалась. Да и спорить ей совсем не хотелось…

— Спать, — шепнула она, как говорила себе, когда случалась бессонница. Убедить себя удавалось редко, но Лилька продолжала шептать это слово, больше уже по привычке.

Она заметила, что от сосен больше не исходит музыка, но момент, когда все стихло, уже был пропущен. "Или я просто перестала слышать?" — не встревожившись, Лилька закрыла глаза.

Уже потом, вспоминая, она так и не могла разобраться: на самом ли деле приходил к ней дедушка Ярослав, ведь вблизи органа все возможно, или ей приснились те слова: "Дочка, просыпайся! Земля холодная…" Только еще не открыв глаза, Лилька поняла, что умрет не в этот раз.

— Вот чего я боялся…

В двенадцать лет Саша мог только смутно угадывать, что этот момент однажды может наступить: он пожалеет, что не остался в Ордруфе. Теперь же он находился внутри этого предполагаемого времени… состояния… Все, ради чего Саша вернулся в этот мир, ускользнуло от него. С ним больше не было матери, потому что Саша сам привел ей другого мужчину, и своими глазами увидел, как она, не шевельнувшись, рванулась навстречу радости. Не было Лильки, которая сама захотела уйти к тому же мужчине, не доставившему радости ей. И не осталось его самого — мальчишки, верившего в свой талант настолько, что ему было под силу отказаться от гениальной, но чужой судьбы.

Из дома он ушел не потому, что ему не под силу было видеть, как изменился взгляд матери, вовсе нет. Просто в неподвижности трудно было расплескать хоть часть переполнившего его горя, главную тяжесть которого составляло ощущение несостоявшейся жизни.

То, что Саше было чуть больше двадцати, его не обнадеживало. Разве когда ему исполнится тридцать, в нем может проснуться гениальность? Или эти годы смогут вернуть ему Лильку? И уж точно ему не стать тем ребенком, в неокрепшем теле которого по-шекспировски заключался для матери весь мир. То в мире, что она любила.

Весь день был жарким, совсем летним, хотя деревья только-только неохотно позволили первым листьям высунуть наружу неокрепшие клювики. Саша на ходу втягивал их детский запах и поражался тому, какую, оказывается, раздельную жизнь ведут его душа и тело, которое продолжало участвовать в том, что происходило в мире.